Как нельзя некстати повар решил сэкономить на завтраке для преступника, чтобы самому хорошенько отужинать вечером. Он всегда так делал, когда казнили благородных — а только им полагался полноценный прием пищи. Обычно это сходило повару с рук. Преступники умирали до того, как их желудок чувствовал подмену свежего мяса тухлым, в этот раз было не так. Стоило лезвию выйти из шеи, как благородного стошнило в тот ящик, в который должна была упасть его голова. Глазки повара, похожего на свинью, забегали, пальцы его нервно застучали по свертку со свежим мясом, а вскоре, следуя примеру глазок, забегали и его ножки. Он хрюкнул, пробормотал что-то знакомому, с которым говорил до этого, и поспешил ретироваться, стуча копытцами, пока про него не вспомнили. Но он не дал деру, а незаметно так ушел, слившись с толпой.
Повару повезло, реакция преступника с учетом случившегося никого не удивила, а вот палача, когда и во второй раз лезвие беднягу не добило, хотели сами положить под такую вот, неисправную, гильотину или повесить на этой же площади, перебросив веревку через фонарь. Причем и люди хотели, и отец преступника, и констебли — в общем все в близости от эшафота, кроме судьи, который рад был, что о нем забыли. Палача такая перспектива мало обрадовала, еще меньше она обрадовала преступника с полуотрубленой головой, которому и жить-то как-то расхотелось. Придерживая голову рукой, он повернулся к душегубу и, булькая кровью, взмолился, чтобы тот кончил его побыстрее. Палач поклонился тому, в чьих жилах текла голубая кровь, но из которых вытекала красная, и сказал, не столько обращаясь к нему, сколько работая на публику, что слово клиента для него закон. Кто-то рассмеялся, кого-то стошнило.
Палач в третий раз взвел лезвие, дернул рычаг изо всей силы, оно полетело вниз, и изо рта преступника кровь брызнула фонтаном… Но — что поделать — упрямая голова осталась на плечах! Она, правда, ничего уже не соображала: лицо благородного перекосилось, зрачки смотрели в разные стороны, только щека и угол глаза дергались предсмертно, все остальное было мертво. Толпа бесновалась, отец преступника проталкивался к судье, в руке он держал револьвер со взведенным курком.
Вдруг мать недобитого очнулась и бросилась с криками к нему. Толпа, услышав ее вопли, расступилась, и женщина смогла добраться до сына. Она схватила его щеки руками, и принялась, рыдая, причитать. Тут палач снова сплоховал, он как раз в этом момент, когда она к сыну подошла, потянул преступника за ноги, и голова его свалилась матери прямо в руки, а в лицо ей брызнули остатки крови из шеи. Разрез ее вышел таким рваным, что походил на бутон розы. Должно случиться что-то радикальное, чтобы женщина возненавидела этот цветок. Несчастная потеряла сознание вторично, а ее муж, позабыв о судье, бросился к ней, так и упавшей на мостовую с головой их сына, зажатой в ее руках, встал рядом с женой на колени и зарыдал. Палача, конечно, заменили, а судья, использовав все свои связи и все красноречие, сумел сохранить пост.