С громким шлепком, слышным даже на стенах каньона, Джек Решето зарядил своей огромной растопыренной пятерней по заднице первой лошади, отчего та едва не упала и, заржав, побежала в ущелье. Тот же трюк он проделал и со всеми остальными лошадьми, только самые умные из животных, поучившись примеру уже пострадавших, вбежали в разлом без посторонней помощи. Во всем этом самоуправстве чувствовалось отсутствие легкой руки Лассо-Пита, ковбой бы только присвистнул, и все лошадки побежали бы за ним.
Тщетно высматривал Кнут на востоке пыль на хвосте его лошади, весь остаток того дня он провел у края утеса, не выпуская из рук подзорную трубу, таких приборов у банды было всего две: у него да у Миража. Раньше та, что считал Кнут своей, принадлежала Падре, и револьвер в кобуре он тоже однажды вытащил из его кобуры. Этот револьвер, сменивший еще до Падре множество владельцев, оказался теперь в руках, верно, худшего стрелка во всех прериях.
— Проклятье! Ублюдок не едет и все, нету его! Проклятье! Неужто подлец посмел меня надуть?! — в какой-то момент он лишился терпения и вскочил, понося Лассо-Пита на чем свет стоит, затем сорвал с головы свое видавшее виды сомбреро, изо всей силы подбросил его в воздух, но не успел достать револьвер до того, как шляпа упала. Совладав кое-как с кобурой, не желавшей ему уступать, он все равно в шляпу выстрелил, но промахнулся, и потому грязно выругался, затем подошел и пнул ее ногой. После, немного поостыв, он опять подошел к шляпе, поднял ее и водрузил себе на голову, прикрыв сальные, уже месяц немытые волосы. Сомбреро было исконно Кнута, он его даже во сне не снимал и только в припадках бешенства иногда вот так срывал и бросал, и тогда топтался по нему или дырявил пулями из револьвера, вернее, пытался дырявить. Чаще всего он промахивался, во всяком случае заплаток на шляпе было немного и не все они прикрывали дыры от пуль Кнута. Фигура толстого, злобного коротышки в этой шляпе казалась бы просто уморительной, не имей он власти и не будь так жесток. Когда Кнут злился, концы его черных усов заворачивались, как зажженный фитиль динамита. Ближе к носу его усы густели и становились седыми, а с учетом образа жизни, которую Кнут вел, и его нечистоплотности, куда чаще, чем серыми, они были разномастного цвета дворняги. Когда у банды было, чем питаться, в усах Кнута постоянно застревали остатки пищи.
«Чтобы надуть тебя, дружище, много сил не понадобится! Просто заткни большим пальцем свой рот и, если воздух не выйдет через уши, ты полетишь!» — подумал Мираж и бросился успокаивать Кнута и убеждать его в том, что горячиться не стоит, тем более перед таким важным делом, как то, что завтра им предстояло совершить. Очень скоро усталость взяла свое, и Кнут, наконец, уснул, прикрыв сомбреро противное лицо и освободив от своего гнета лагерь, на этом с беспокойствами в тот день было покончено.