Этот вопрос: «Что же дальше? И где выход?» – эта патриотическая тревога за будущее определяют всю дальнейшую деятельность Набокова летом и осенью 1917 г.
Все помнят, как ставился тогда этот вопрос. Он слагался из положения внешнего и положения внутреннего. Сознание связи между войной и революцией, необходимости выбрать между «борьбой до победного конца» и организацией нормальной государственной жизни в новых формах, было в те месяцы далеко не всеобщим. Напротив того, оно казалось тогда скорее греховной и запретной политической ересью. Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана, чтобы успешно завершить войну – один из наивнейших самообманов этой богатой всякими фикциями эпохи. Оглядываясь сейчас назад с тем спокойствием, которое дает утекшее время, я должен сказать, что среди социалистов, игравших в то время первенствующую роль, у Дана, Гоца, Скобелева, даже Керенского, у А. Я. Гальнерна, сменившего Набокова в качестве опекуна над порядком во Временном правительстве и так же безнадежно подавленного сумбуром входивших в его состав людей, сознание невозможности в одно и то же время вести войну и канализовать революцию было гораздо более ясным, чем у официальных вождей кадетов. Но социалисты редко умели грамотно выразить свою политику и знали только трафареты своих интернационалов по принадлежности, товар, не имевший международного обращения и мало внутреннего в западноевропейских странах, союзных и неприятельских.
Когда Набоков, Аджемов, Винарев и я в первый раз попытались доказывать в недрах кадетского центрального комитета на Французской набережной, 8, что надо свернуть с путей нашего классического империализма, мы столкнулись с самым упорным сопротивлением. Милюков со свойственной ему холодной отчетливостью доказывал, что цели войны должны быть достигнуты, что нельзя говорить о мире, пока не будет создана Югославия и т. д. Генерал Алексеев, ходивший тогда к кадетам и числившийся в нашем партийном списке по выборам в Учредительное собрание, развивал мысль, что армия может быть поднята, только бы найти твердую архимедову точку приложения рычага, который ее подымет. Наша группа спрашивала, где же лежит эта точка, и не получала ответа. К. Н. Соколов – бывший тогда красноречивым глашатаем истин подлинной кадетской внешней политики, со свойственными ему блеском и обыкновенностью речи, разбивал наши построения. После наших совещаний, в которых Набоков выступал как осторожный вождь всей партии, считавшийся с настроениями всех ее крыльев, мы составили для собиравшегося тогда предпарламента проект перехода к очередным делам, осторожно говоривший о мире по общему решению союзников. Но нас и, больше всего, меня, действовавшего в меньшим чувством партийной ответственности, провалили огромным большинством голосов. Я не буду вспоминать другого совещания – происходившего около этого времени у кн. Гр. Н. Трубецкого, где вопрос о продолжении войны был поставлен еще более решительно и резко. Набоков рассказал о нем в своих воспоминаниях, и я не буду повторять его рассказа. Но я должен добавить, что я так же отчетливо запомнил, как и Набоков, это собрание. В самом деле, ни разу раньше и ни разу позже Набоковым, Коноваловым и другими не была так ясно и просто формулирована та дилемма, к которой Россию прижали события – разумный мир или неминуемое торжество Ленина.