— Да, он сумасшедший, — сказал Брюле.
— И сумасшедший опасный, как я вижу, — заметил Жан Бернен.
Курций бросился на Брюле со сжатыми кулаками. Бригадир взял его за плечи, а четверо солдат из национальной милиции присоединились к нему.
— Граждане, — сказал Жан Бернен, — мне жаль, что я потревожил вас по пустякам, но меня обманул этот бедный сумасшедший.
— Что мы с ним сделаем? — спросил бригадир.
Курций кричал, размахивая руками, и вырывался.
— Его надо запереть.
— Где?
— Где хотите, — сказал Жан Бернен.
— Я беру это на себя, — вызвался Брюле. — Когда гражданин Солероль вернется, мы запрем его в доме сумасшедших.
Жан Бернен, по своему обыкновению, дал своим людям закусить, потом национальная милиция отправилась в обратный путь в убеждении, что она имеет дело с сумасшедшим.
Что же сделалось с Публиколой со вчерашнего вечера? Брюле запер его в погребе, связав ему руки и ноги.
Мы уже немножко познакомились с этим человеком. Солероль встретился с ним у эшафота и взял к себе в услужение. Между этими двумя гнусными существами завязалась крепкая дружбу. Увидев неподвижного Солероля под коленом Брюле, готового поразить его хозяина ножом, Публикола почувствовал первое волнение в своей жизни. Он испугался не за себя, а за человека, к которому сильно привязался.
Однако инстинкт самосохранения одержал верх, и когда он увидел, что его тоже решились не щадить, Публикола не стал сопротивляться. Он дал связать себе руки и ноги и просил пощады.
— Тебя не убьют, если ты оставишь нас в покое, — сказал ему Брюле.
Этот погреб был заполнен бочками, по большей части пустыми, но была одна бочка почти полная, и Публикола это знал. Ему лучше всего были известны в Солэе погреба — не одну бутылку опорожнил он в каждом погребу. Он даже раскупорил столетнее вино, которое прежде, при прежних владельцах замка, вынималось только для крестин и для свадеб. Когда Солероль распоряжался в Солэе, Публикола разделил свое время на три части: время, когда он служил своему господину, время, когда он спал, и время, когда он пил. Когда в людской не было больше вина, Публикола спускался в погреб. Для этого он всегда носил с собою навощенную веревку и огниво. Когда его положили на сырой пол погреба, Публикола подумал: «Если б я мог владеть руками, я зажег бы свечу, потом дотащился бы до бочки и лег бы под кран».
С этой минуты у Публиколы была одна постоянная мысль — высвободить свои руки. Ему это удалось, но он должен был употребить на это по крайней мере два часа, и средство, которое он употребил, было очень странное, но вполне ему удалось. Он начал кататься по полу и докатился до стены. Тогда с неслыханными усилиями он успел встать на ноги; потом он прислонился к стене, и так как руки его были связаны за спиною, то они первые прикоснулись к отверделой известке, которою скреплены были камни. Тогда Публикола начал тереться веревкою об известку, качаясь направо и налево, потому что он не мог владеть руками. Он терся, терся сначала медленно, потом скорее и так долго, что веревка истерлась, у Публиколы руки сделались свободны. Тогда он пошарил в карманах, вынул огниво и зажег свою свечу. Достав себе огня, он воткнул светильню в землю и в один миг развязал себе ноги, потом побежал к бочке. Он забыл своего любезного господина, бригадного начальника Солероля и опасность, которой подвергался он сам. Публикола, сделавшись философом, говорил себе: «Плен имеет свои суровости, которые смягчаются, когда имеешь чем утолить жажду».