Золото было даже в его судорожно сжатых в кулаки ладонях, оно было повсюду; стоило судье приоткрыть глаз — и он видел золото.
Он даже исхитрился приклеить монеты к потолку, чтобы лишь поднимая глаза видеть золото — всегда и повсюду.
Исступленная страсть!
Страсть ужасная!
Но именно такая страсть приносила этому человеку бесконечные и небывалые наслаждения.
Итак, он спал.
Пробило полночь. Старые стенные часы медленно отмерили двенадцать ударов, наполнив комнаты пронзительными звуками. Спящий поднялся, окинул взглядом свое сокровище, и в глазах его промелькнули молнии; затем он опустился на колени и принялся, одну за другой, целовать кучки монет горячими устами — так обычно мужчина целует любимую женщину.
Затем судья стал шептать монетам ласковые, полные бесконечной нежности слова — более теплых выражений и оборотов речи даже мать не использует в обращении к своему ребенку.
Мало-помалу судья распалялся.
Дрожа всем телом, он начал ползать среди золота, прижимать его к груди, животу, ногам, коленям и даже лицу — столь странными были его причуды.
Он то сгребал цехины в горстки и высыпал их себе на голову, купаясь в этом душе, который проливался на него золотым дождем, то, словно заяц, пытающийся укрыться в норке, протискивал голову и плечи в дыры, которые сам же и проделывал в этих кучах золотых монет. Прорывая себе в них борозду, он с наслаждением закапывался в этой канаве; он смеялся от счастья и плакал от удовольствия; он был безумен!
Горячка его усиливалась; вскоре судья застонал, еще через несколько мгновений стоны его переросли в крики, и у него начался приступ эпилепсии, проявлявшийся в резких подергиваниях, судорогах и конвульсиях.
Крики судьи напоминали уже звериный рык, пена выступила на его губах, глаза налились кровью, и он с неистовством заколотил по золоту руками.
Внезапно, словно больной гидрофобией, он набросился на цехины и начал вгрызаться в них зубами, но тут силы его оставили и, сомкнув челюсти на толстом дублоне и издавая глухие хрипы, Рондини пополз к своему ложу, добравшись до которого, тут же уснул, едва слышно посипывая.
Вдруг где-то на улице прокричали:
— Пожар! Пожар!
Судья, будто приведенный в движение невидимой пружиной, резко вскочил на ноги и прислушался.
Во дворе протяжно выла собака.
На улице с грохотом хлопали ставни; жители Неаполя бросились к окнам.
С головокружительной быстротой крики зловещим призывом разнеслись по всему городу.
Красноватые отблески плясали на городских стенах, клубы дыма взмывали над домами — в городе занимался огромный пожар.