Я смотрю на холмы и склон, скольжу взглядом по линзе лощины — и вижу все его глазами. Как бы я хотела, чтобы сейчас он был со мной, чтобы подметил, какими удивительно объемными становятся деревья в закатных лучах. Эсекьель не пустословил, он умел проникаться всем, что находится вокруг. Почему же тогда он обделял вниманием меня? Оставался равнодушен к изменениям в моей фигуре, к преображающей ее игре света и тени? Может быть, ему нравилось наблюдать вещи, книги, деревья и даже людей, не соприкасаясь с ними вплотную? Как было с этим домом, который он так расхваливал, но в обустройстве которого не принимал никакого участия, и с этим садом, которым он наслаждался так, будто мечтал о большом парке с рождения, но ни разу не приложил к нему руку.
После окончания строительства в начале 2004 года мы стали приезжать сюда почти каждые выходные. Как раз в это время Эсекьелю поручили вести еженедельную колонку литобзоров. Переходя от крошечных аннотаций (пара абзацев со щепоткой его собственного мнения) к более масштабным статьям, которые в газете уже причисляли к литературной критике, Эсекьель продолжал в своих материалах называть себя рецензентом. Возможно, ему хотелось сохранить ощущение субъективности, основанной на личных впечатлениях, избежать холодности рационального литературного анализа. Он не раз говорил, что ему не хватает подготовки, дающей больший простор для сравнений, без вкусовщины и набора субъективных суждений, ограниченных собственным житейским и литературным опытом, что ему никогда не достичь высот, с которых открываются более широкие перспективы. Его, по сути, удручала узость собственных воззрений.
Свою первую рецензию в личной колонке с фотографией, занявшую целых полстраницы в разделе культуры, он зачитал мне вслух за завтраком. Для обзора он выбрал одного из своих любимых писателей — Артура Шницлера и его переизданное «Возвращение Казановы». В тот день к нам на обед заглянули две пары из нашей компании, приехавшие на выходные в Майтенсильо. Перед ними Эсекьель не хвастался, помалкивал, но глаза его сияли от радости, и я, загоревшись, сама прочла книгу после этих выходных. Казанова в ней получался полной противоположностью Эсекьеля — престарелым ненасытным ловеласом, который в гостях у своих знакомых соблазняет молодую родственницу хозяев. Скорее, в духе Габриэля Барроса.
С тех пор каждое воскресенье Эсекьель, вставая ни свет ни заря, отправлялся в Майтенсильо за хлебом и газетами. За утренним чаем он читал и перечитывал свою колонку, и я знала, какие мучительные мысли его при этом одолевают. Кроме неотвязной привычки вылавливать синтаксические ошибки и стилистические недочеты, его терзало еще кое-что (он признался мне один-единственный раз, в постели, такой вот вышел альковный секрет) — недостаток твердости в суждениях. Пытаясь облечь свои положительные или отрицательные впечатления от книги в аргументы критика, он боялся, что высасывает их из пальца.