С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер[8], «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.
* * *
Выпив кофе и выкурив подряд две сигареты по своей послеобеденной привычке, Эсекьель отправился обратно в Вальпараисо. Я после его отъезда ощущаю что-то вроде аритмии — чувствую себя настолько незащищенной, что готова сомневаться в надежности собственного тела. Те немногочисленные опоры, которые я себе выстроила за эти два месяца, пошатнулись, тянет позвонить ему и попросить начать все сначала. Если мы оба так остро переживаем, значит, наверняка можно все склеить. Будем считать развод ошибкой. Можно поискать новые, более зрелые пути решения, не истязая себя, но и не действуя вслепую. А Роке? При воспоминании о нем все надежды летят прахом. До той минуты как мои пальцы словно сами собой набрали номер Эсекьеля, я действительно ждала Роке. Но теперь при одной мысли о его приезде в выходные мне делается плохо, будто кто-то пытается сломить мою волю. Роке изначально вел себя как несокрушимая сила, руководствуясь невообразимыми принципами, похожими на правила, которые иногда устанавливают себе дети, играющие во взрослых. Мы и месяца не встречались, а он уже считал себя чуть ли не моим мужем. Я его каждый раз одергивала, но чем ближе мы продвигались к разводу, тем настойчивее он напирал. Он был со мной в самые тяжелые праздники — Рождество и Новый год — здесь, в Рунге, и не скрывал своих намерений. Я убеждала его, что не хочу вот так сразу ввязываться в новые отношения. Я тосковала по Эсекьелю настолько, что мне не составило никакого труда в этом признаться, когда мы гуляли по пляжу в Майтенсильо утром двадцать пятого декабря — в последний тихий день перед нашествием диких орд подростков, распущенных на каникулы.