Движение за реабилитацию этой относительно безобидной цивилизации началось всерьез довольно поздно — только в прошлом поколении. И все же, несмотря на обнадеживающие заявления, что вся эта чепуха осталась в прошлом, на самом деле, она продолжает определять то, как говорят о Византии. Более того, непонятно, какой позитивный образ Византии пришел на ее место. Византийская литература остается в основном недоступной для широкой публики, несмотря на (или из-за) все возрастающее усложнение посвященных ей исследований. Византийское искусство остается очень притягательным, но часто преподносится таким способом, который лишь усиливает ориенталистский образ надмирной «спиритуалистической» цивилизации и потому по-прежнему обслуживает чаяния и потребности западного общества. Но как, помимо литературы и искусства, византийской истории и политике найти свой голос в современных дискуссиях и дебатах? Что говорит о себе Византия в наши дни?
Эта головоломка затрудняет определение того, что «странно» и «необычно» в Византии. По какому стандарту? Греция и Рим имеют слишком устоявшуюся и цельную репутацию, чтобы шутить над ними. Поэтому научный прорыв интересней осуществлять в византийском контексте, чем в греческом. Вопреки мистической, аскетической и «спиритуалистической» репутации Византии, во многих аспектах византийской жизни мы сталкиваемся с непристойным, похабным, снисходительным и попустительским отношением к телу. Поэтому для этой книги был избран гибкий подход. Я включил в нее материал, который заставляет византийцев выглядеть странными и чуждыми, но также и материал, который подчеркивает такие их свойства, как реализм, прагматизм, изобретательность и рациональность. Они могли быть вульгарными, мирскими и остроумными людьми, даже когда речь шла о духовном. Они обладали удивительной способностью к описанию, любовью к парадоксам и глубокой человечностью, независимой от догмы.
«Византийская кунсткамера» — это, прежде всего, развлекательное произведение. Каждый элемент здесь самодостаточен, так что ее можно читать урывками. Мое самое большое желание — чтобы книга идеально подходила для чтения в уборной.
С другой стороны, я написал эту книгу как дань уважения тем византийским авторам, которые дарили мне столько удовольствия и интеллектуальных стимулов на протяжении десятилетий. Среди них был, например, монах-философ, признавшийся в письме к влюбленному другу, что «я тоже поддался чарам кареглазой девушки», а в другом месте, что «я увидел в церкви чудесно написанную икону и украл ее, спрятав под своим плащом». Я смею лишь надеяться, что такие византийцы оценили бы то, что я сделал здесь от их имени. В конце концов, их культура породила множество тематических антологий, парадоксографий и сборников назидательных историй и чудес, а также собраний цитат. Они могли бы признать эту книгу родственницей своих собственных. В конце концов, ведь это они создали почти весь материал, который в ней содержится.