Томас Бил осведомился, правда ли, что вследствие заболевания, а именно диссоциативного расстройства идентичности, Билли в последние пять-семь лет вел себя крайне агрессивно и проявлял склонность к насилию.
– У него были отдельные эпизоды насилия и агрессии. Охарактеризовать его в целом как склонного к насилию и агрессии человека я не могу. Я предпочитаю оперировать фактами… В Афинах все шло отлично, пока не случились некоторые прискорбные общественные события – тогда он испугался, и начался регресс. Налицо прямая причинно-следственная связь. Более того, Билли свободно передвигался по городу и никому не причинил вреда, хотя его не раз провоцировали. В ходе терапии я учил его, как с этим справляться. Это часть процесса лечения. Нужно быть учителем… Не так, что показал фокус-покус, и все, «теперь ты здоров». Нужно время. Я никогда не пытался заткнуть ему рот. Он многословен, ратует за справедливость, вечно лезет на баррикады – все так. Но он никому не причинил вреда, не угрожал, не воровал. Парню в самом деле становилось лучше.
Майкл Эванс, представитель генерального прокурора штата, продолжил перекрестный допрос:
– Чем был вызван перевод в госпиталь Лимы?
– Вам назвать непосредственную причину или все с самого начала?
– И то и другое.
– Состояние Билли существенно улучшилось, он начал выходить в город – напомню, он находился в больнице в порядке гражданского судопроизводства, – и в прессе, преимущественно местной [Колумбус], хотя и в афинской тоже, появились статьи, в которых высказывались опасения законодателей. Началась шумиха, больницу заставили ввести определенные ограничения для Билли, и у него в результате снова подскочил уровень тревожности и, как следствие, вернулись некоторые симптомы, импульсивное поведение и так далее… Если бы нас оставили в покое, то сейчас он бы уже, наверно, жил в обществе и платил налоги.
– …Известно ли вам, как он конкретно реагировал на стресс?
– Да… он впал в крайнее уныние, отчаялся. Стал нарушать правила, говорил: «А что толку? Я отсюда никогда не выйду. Они продержат меня за решеткой до конца жизни». Решающую роль в этом сыграло Управление по условно-досрочному освобождению. Давление на нас было просто возмутительным: постоянные угрозы, вмешательство в лечебный процесс. Они никогда толком не вводили нас в курс дела, и мы не могли что-либо адекватно планировать. Каждый день – как под дамокловым мечом, никогда не знаешь, что произойдет… Я вам расскажу, как [мы] сотрудничали. Всякий раз, как парень куда-то шел, мы брались за телефон. Если Билли шел в местный «Макдоналдс» в полутора кварталах, то мы звонили в местный полицейский участок, шерифу, в Управление по условно-досрочному освобождению и сообщали, куда он идет, во сколько, с кем и так далее… Потом, когда начали выпускать его на более длительное время, мы все так же всех обзванивали. Мы сами установили такие правила ради спокойствия окружающих, но представьте себе его стресс. Он понимал, что его всеми силами пытаются упрятать обратно в тюрьму. Помню, он говорил: «Если меня отправят в тюрьму, я покойник. Меня убьют». Задумайтесь, как это могло сказаться на психически и так не вполне здоровом человеке?