15 октября.
Долго не могла писать. Слишком больно. Ведь все оказалось неправдой. Все, все!
Когда я после нашей последней прогулки пришла в школу, Люба мне сказала, что долго молчала, потому что Валя с нее взял слово, но что она больше не может: ей меня жалко.
Оказывается, Толя начал со мной дружить на пари, Мальчики его класса с ним поспорили на шесть бутылок пива, что я в него не влюблюсь, что я гордая. Вот он и старался, а потом вслух в классе рассказывал все, чем я с ним делилась. И говорил, что я слишком важничаю, что теперь девочек — пруд пруди и что на меня жалко время тратить, если бы не пари.
Я так побелела, что она испугалась и начала говорить, что, может, Валя наврал и чтобы я так близко к сердцу не принимала…
Но я не дослушала и пошла прямо к Толе. Он стоял со своими десятиклассниками и посмотрел на меня, как на стенку, а они захихикали, и один сказал:
— Смотри, твоя Зайка даже сюда за тобой бегает…
Тогда я поняла, что это правда, и ушла. Только в ушах у меня противно звенело, и показалось, что я куда-то проваливаюсь. А потом через Любу я попросила, чтоб он ко мне больше не подходил.
Мне не стыдно, мне все равно, хоть надо мной, вероятно, смеются десятиклассники, хоть я уверена, что Люба кому-нибудь из наших девочек тоже проболталась — они ехидничают последние дни. Я не верю сейчас никому. Ведь если бы Люба была настоящей подругой, разве она молчала бы так долго? Просто ей хотелось понаблюдать: а что выйдет? И сейчас она злорадствует, я чувствую. Пускай! Мне теперь все равно.
Я только не могу понять одного: как он мог мне лгать, как он мог меня предавать, когда я так в него верила?»
На следующий день я заметила в классе какое-то сварливо-раздраженное настроение.
Во-первых, поссорились Рыбкин и Валерка, что́ раньше мне казалось таким же невозможным, как превращение их в девочек. Причем произошло это у меня на глазах. Рыбкин крикнул что-то Валерке, когда тот заговорил с Зоей, ухмыляясь совсем добродушно. А спокойный Пузиков вдруг швырнул в него книгу. И они так и не пожелали объяснить, в чем дело.
Во-вторых, кроткая Люба Афанасьева нагрубила мне на уроке. Я спросила ее, почему Катерина полюбила Бориса. Она не ответила, а когда я сказала, что надо тексты читать, а не учебники зубрить, начала что-то плести о придирках.
А Юрка Дробот — без его реплик ничего в классе произойти не может — немедленно съязвил:
— У самих романы, а теперь скромниц корчат!
В-третьих, в коридоре я услыхала, как Таня Степанова, сжав губы так, что казалось, она их проглотила, ядовито крикнула Зое: