— А ни в каком. — Он нервно затягивался. — Я тренером в Таллине.
— Доволен?
— Все-таки Таллин европейский город, не то что наше пошехонье…
— А где Сапогов? — спросила я. Мне было трудно представить одного без другого.
— Не знаю… — Он посмеивался. — Мы ведь, как из вашей школы ушли, разошлись как в море корабли. Он мне того заявления не простил.
При свете наплывающих фонарей его лицо казалось взрослым, строгим и очень интересным. Только ему не шли гладко зачесанные волосы. Мальчишкой он носил лохматый чуб…
— Ты, должно быть, меня тогда крепко ненавидел? — сказала я.
Он хмыкнул. Голос его был теперь более низок.
— Было такое дело, Марина Владимировна. Вы мне много крови попортили, да и я вам. Так что — в расчете.
Он снова щелкнул зажигалкой.
— И знаете, что я вам скажу? Очень мне хотелось тогда подбить кое-кого вас отлупить, только струсил.
Мимо беззвучной молнией проносились машины, и глаза слепило от вспышек фар.
— А знаете, чего я вам больше всего простить не могу? — Он понизил голос.
— Да?!
— Что вы потом от меня отступились.
Я удивленно подняла брови.
— Да-да, что дали мне перейти, плюнули, лишь бы от хлопот подальше. А зря… Я тогда крепко переживал, и собрание меня встряхнуло, и по Сашке скучал…
Он вздохнул.
— Ты же доволен жизнью, — сказала я.
Он ухарски тряхнул головой, точно у него вился еще чуб.
— Да, на все сто! Правда, пени-пенсов маловато, так машина выручает.
— Машина?
— Отец подарил, как школу кончил. Ничего особенного, всего лишь «Москвичок», но и на нем работать можно.
— Так ты шофер?
— При случае.
Тон его был хвастлив, но я не могла забыть прозвучавшей в нем горечи.
— И ты ничего не знаешь о Сапогове? — повторила я.
— Он тогда пошел в вечернюю школу, начал работать…
Политыко говорил беззаботно, но с какой-то чуть уловимой нервностью.
— Что же ты не учишься?
— Я учился в механическом, да надоело. Тут и отец умер, то, се… В общем, начались дела семейные, мамаша выскочила замуж… Ну и бросил!
— И не жалеешь?
— А, не знаю… — Он поиграл горящей зажигалкой и снова хмыкнул: — Чудной был парень Сашка, такой чудной! Не соври я ему тогда, может, и сейчас бы дружили. Да отец выдал, что вместе заявление писали…
— И он не простил лжи?
— Не простил. Разом все оборвал. А чего писать было?! Только себе навредил…
Начинало сереть, и лицо его вырисовалось более отчетливо, постаревшее, усталое.
Потом он весело рассказывал о своей работе, «не пыльной и не кусачей», расспрашивал о наших ребятах, предложил проводить в гостиницу. Мы вышли вместе из автобуса.
Странные, непривычные контуры этого остроконечного города поразили меня. И я немного постояла, оглядываясь.