— Открой рот, — приказал он мне и быстро засунул мне в рот одну половину, а вторую — в свой.
— Видишь ли, — спокойно сказал он, — на самом деле нет нужды никому подчиняться. Всё зависит только от нас. Ты можешь думать, что хочешь. И ещё, — продолжил он, — никому не говори, что я создал тайный журнал. Называется ПАГУБА.
Я очумела. Он увидел, как мои брови поднялись. Степан приложил палец к губам.
— Поняла?
Ещё бы не понять! Мне стало сразу ясно, что его журнал был антисоветским. Я оглянулась. Степан сказал:
— Клянись, что ты могила.
Я поклялась. Предположительно, это было в моей власти воспринимать вещи внутри моей головы так, как я их видела или чувствовала. Но другое дело их выражать свободно. Или говорить об этом. Свобода слова была одним из самых важным пунктом конституции в Америке, но не в СССР. Здесь можно было свободно выражать только коммунистические мысли. Мне захотелось увидеть его журнал как можно скорее.
Взрывной запах клубники осенью превратил мои мысли в искры. Я подумала: «Свобода пахнет клубникой». Сумасшедшее дерьмо!
Я начала яростно жевать жвачку, точно так, как Степан. Теперь мы жевали вместе. Наша солидарность казалась нерушимой. Мы были молоды и бессмертны.
Степан появился из миллиона москвичей и приезжих. Мой давний друг детства вдруг хватает мой шарф, предлагает жевать клубничную жвачку и хочет показать мне его антисоветский журнал! К тому же мне всегда казалось, что жевание жвачки было антисоветской деятельностью. Клубничный аромат стелился, как бикфордов шнур, протянутый сквозь толпу, где в десяти метрах, скорее всего, нас ожидал колоссальный взрыв или арест.
Подавляющее чувство тоски по потерянному времени и надежда на возрождение почти потерянной дружбы поглотили меня в этот странный момент. Встреча была предназначена для нас обоих, думала я. Степан заявил, что на работу в Академию Наук он больше не пойдёт. Он поступил работать дворником после восьмого класса. Я этой осенью перешла в девятый. В школу в этот день я не пошла.
От Степана несло крамолой, клубничной жвачкой и алкоголем. Я думаю, что мой шарф был соединительным звеном. Мое сердце колотилось и одновременно падало в тартарары, в ад, или в неизвестную тьму без возврата. Я почувствовала, что от нашего подпольного знакомства пахнуло керосином. Я поняла, что директор моей школы Мыльников был прав насчет взрывной силы свободной прессы, искусства и нецензурной информации. Это раскрепощает и одновременно может быть смертельно.
Отца не было дома. Он уехал в дом Литераторов. Было неизвестно, когда он вернётся. Я пошла к нему в кабинет и стала читать его стихи, написанные на пишущей машинке. Это были его «Двенаддцать дощечек», которые позже превратились в «Одиннадцать». Эта поэма была главной целью его жизни. Он беспристанно правил уже написаннуе стихи и даже правил те, что уже были напечатаны, расставляя пометки в книгах. Казалось, что он никогда не будет удовлетворён своей работой. По левую сторону от машинки лежала рукопись. Это была проза. Я стала её читать.