— Наконец-то…
Она хотела шагнуть к нему. Он увидел это ее движение и сам шагнул к ней.
— Все такой же… — Совка поправила густые белые волосы, которые снились ему и на фронте, и в мирное время.
Он вспомнил пословицу: не родись красивой, а родись счастливой! — и впервые в жизни не согласился с ней.
— Все такой же… — повторила она.
Он не знал, как отнестись к ее словам, осторожно, чтобы не обидеть, спросил:
— Неужели я нисколько не изменился?
— А ты разве не понял? Радуюсь, что не забыл… Настолько любишь меня, что даже руки не подал. И я тоже. Давай, пастушок, хоть поздороваемся…
Он долго не отпускал ее руку.
Она приблизилась, с нежностью заглянула ему в глаза и тут же отстранилась.
— Чего же ты боишься?
— Матушку твою, Аграфену Савельевну… Она вон в окно смотрит…
Он оглянулся, и в это время Аграфена медленно, с неохотой закрыла окно.
Совка заговорила быстро и обиженно:
— Четыре года пишешь домой письма, а мне ни одной строчки. Даже привета ни разу не передал.
— Я же ничего не знал…
Она как будто не слышала его слов.
— Каждый день у почтальона спрашивала о письме, а от кого — не говорила.
— Ну почему, Совка? Написала бы мне… Адрес взяла бы у отца…
— Не могла я. Дядя Игнат сам должен был сказать.
— Откуда ему все знать?
— Он-то знал… Только Аграфену Савельевну не хотел обижать… По этой причине и я не могла спрашивать… Она и сейчас… Да я на нее не обижаюсь, ты не подумай, — чего-то испугавшись — наверное, того, что жалуется, — спохватилась Совка. — Так мне и надо!
— За что ты себя ругаешь?
— Тебе разве отец не все рассказал?
— Сказок я наслушался…
— Кому сказки, Феденька, а кому правда…
— Сказки забудутся, — ответил он.
— Не знаю… Сказки вон как долго живут! — И с горечью добавила: — А правда, глядишь, и забудется…
— Ошибаешься, — сказал он.
— Я все время ошибаюсь, — подтвердила Совка.
— Нет-нет, ты ни в чем не виновата… И не ты, а я все время делаю ошибки!
Она горько усмехнулась:
— Какие же у тебя ошибки… Ты, Федя, вон каким героем вернулся!
— Грех мой никогда не замолить, — глядя себе под ноги, глухо проговорил он. — И за то, что убежал из дома, не подумав о стариках, и за то, что молчал девять лет!
Раньше ему казалось, что война все спишет и что все плохое забудется. Но вот тринадцать лет прошло, а ничего не забывалось: с каждым годом юношеские ошибки вырисовывались четче, делались крупнее — как будто он совершил их вот только что! — и заслоняли собой все то хорошее, что удалось ему сделать в жизни, особенно на войне, и не было выхода, не было успокоения ни тогда, ни сейчас, и он все больше казнил себя, вспоминая каждый свой шаг, каждый поступок из прошлых лет.