К вечеру жених и невеста и все, кто промчались с ними, начали тускнеть, забываться, даже показалось наутро, что никакого свадебного поезда не было, что он мне приснился… Но в деревне только и разговоров было, что Илья женится, что завтра — свадьба.
Мы сбежали с последнего урока.
Около высокого пятистенного дома, разделенного на двух хозяев, собралась чуть не вся Шангина. Невестину родню и каждого, кто не растерялся, угощали красным вином и бражкой прямо на улице. Невеста замерзла, но шангинские не торопились отпускать ее в дом — пусть жених разорится немного на угощение, пусть каждый посмотрит, не промахнулся ли вчерашний солдат, можно сказать герой, с выбором невесты. Но при первом же взгляде было видно — не промахнулся, не подкачал. Жених и сам знал об этом и, к восторгу всех желающих немедленно выпить, потребовал выставить логушок с бражкой-медовухой на снегу в ограде — чтобы всем хватило, чтобы никого не обидеть.
Не плачь, Олюшка, не жалей… —
пели, прихлопывая в ладоши, наши матери, бабушки и старшие сестренки, и в их причитаниях — о том, что ждет замужем, — не было ни жалости, ни печали, они весело пели старинные слова, а невеста Олюшка заливалась горючими слезами.
Не было ветру, не было ветру —
Вдруг придунуло.
Не было гостей, не было гостей —
Вдруг полон двор,
Полна горенка, полна горенка!
Женщины на минуту смолкли — или слова забыли, или что-то им помешало, — и я опять услышал:
Горенка пошатнулася,
Столы дубовы повалилися,
Чашки-стакашки поломалися,
Поломалися!
В песне была какая-то хитрость, но даже через много лет я не мог разгадать ее.
Я знал: на моей свадьбе не будет старинных причитаний, заранее жалел об этом, старался и слова запомнить, и не мог оторвать взгляда от невесты, и немного сердился, что шангинские не пускают ее в дом, держат на улице в одном подвенечном платье. Но мороз ничего не мог сделать с невестой — она разрумянилась еще больше, сказала своей подружке, и та принесла нам пряников…
Мы пробивались к дверям, которые почти не закрывались, повисали на подоконниках — хотелось все увидеть своими глазами. В этот счастливый день никто из нас ни в какие учебники конечно же не заглядывал.
Утром меня первого спросили по истории. Я пытался говорить о свадьбе в нашей деревне, о неполном георгиевском кавалере, которого я впервые увидел… И что-то еще говорил о том, что, может быть, я видел его, когда мне было лет семь… Это называлось «собирать мох с болота», и Сергей Карпович посадил меня на место.
— Я тебе двойку поставлю, — вроде как спрашивая разрешения, сказал он, не глядя на меня и всем своим видом показывая: не хочет он ставить двойку хорошему ученику и все же ставит — за то, что не выучил урок, за дерзость, которой раньше не было. Но хотелось еще как-нибудь урезонить зазнавшегося ученика, и Сергей Карпович, любивший иногда пошутить, сказал с сожалением: — Лучше бы я тебе поставил единицу. — И тут же пояснил: — Единицу я бы потом исправил на четверку, а двойка так и останется двойкой.