Маджурин вырос высоким статным парнем, с красивым, но мрачноватым лицом. Пережитый в младенчестве ужас, не встретив отпора у ума и души, глубоко проник в кровь и долго держал верх и над смехом, и над травами. Маджурин не знал женской ласки. Холодное выражение лица отпугивало сельских девушек. Он ожесточился, не мог видеть белого цвета и по ночам портил хлопковые нивы. Однажды ранней весной мать приодела его, и они отправились в село Гердел, нынешний город Млекарско, к знаменитой гадалке на кофейной гуще, госпоже Ирине. Мать хотела узнать, женится Христо или останется бобылем.
Они уже подходили к селу в занявшемся над равниной весеннем утре. У подножия холма, где подувал ветерок, человек рубил терновник, а его дочь в белой косынке собирала колючие ветки железными двурогими вилами. Маджурин загляделся на девушку. Она сразу приглянулась ему, как это бывает с мужчинами, которые редко нравятся женщинам. Он подошел поближе, девушка взмахнула вилами и сбила с него кепку. Ветер погнал кепку по холму. Девушка со звонким смехом догнала кепку, вернулась и водрузила ее парню на голову. Ее пальцы коснулись его висков; он ощутил сильный толчок в груди и немоту в ногах. Тепло девичьих пальцев, проникнув через виски в кровь, жгло, как жар печи, и ткало перед глазами белую дорожку, пахнущую женскими руками. Мать догнала его, увидела мокрое от пота лицо, спросила:
— Что с тобой, Христо?
— Худо мне, мама. Помнишь, как мне было худо, когда я съел семечко белены. Никак отравленный я.
— Это не хворь, сынок, просто тебя слепая неделя прихватила, жениться пора приспела, — сказала мать и перекрестила воздух двумя пальцами.
— Не надо мне ирининого гадания. Сватай, мама, девушку с вилами. Скорее сватай, сразу же, — настаивал он тихо, но упорно, и это был голос, поборовший смерть, — голос травы, впитавшей в себя солнце и дождь.
Говорят, Христо тогда же и запел, и на юге считают, что тогда же родилась песня о Станке, у которой лицо «лимоном пахнет, мама, лимоном пахнет да желтой айвою; иди, сватай ее, мама, пусть женой мне станет, уж я не стану, мама, посылать ее в поле — землю копать да хлеб жать; беру я ее, мама, для светлых дней, для праздников».
Станка, его жена, оказалась дурна собой, с кривым носом и коротким, как у козы, подбородком. Но внешняя ее неказистость, гласит хроника старичка Оклова, видна была кому угодно, только не Маджурину. В то утро среди терновника он увидел не ее смеющееся лицо, а свое. Беды в том не было: они муж и жена, делят и будут до гроба делить и красоту, и уродство. Но ему не удалось приберечь жену для праздничных дней, она вместе с ним год за годом тянула ярмо полевой работы.