— Рано, рано ты приехала, — сказал он, — лучше приезжай на тот год весной.
Она прислушалась к его голосу, — лишенному забот, сытому; хотела было уйти, но подумала, что он обидится, и осталась. Он закричал:
— Баба! Баба!
Старуха притащилась во двор и стала просить Милку, чтобы она ушла. Мол, когда внук просеивает комбикорм, он не выносит присутствия посторонних людей. Старуха говорила, и холодный мрак лежал в складках ее рта. Но во время пауз в молчании бабки сквозила милость. Милка виновато поднялась и вышла на улицу.
Старуха затруднялась сказать, сколько лет ей самой, но ясно помнила смерть нескольких поколений Керановых. Она обмывала тело отца своего свекра, который поднимал в Янице бунт против турок и с ликованием встречал Георгия Дражева, впоследствии убитого стамболовистами; обмывала и свекра, который послал старшего сына в Вену учиться на врача, — сын кончил с отличием, прислал телеграмму родителю, и тот на радостях отдал богу душу; и мужа, который завез в их район после первой мировой войны виноградную лозу и на третий год, по неосторожности, всадил кривой виноградный нож не в ствол, а в собственный живот; и отца Николы, — ее младший сын славился в околотке как добрый техник, в тридцатых годах его убили ножом в спину, когда он торговался на мельнице. Старуха заметила, что ее мужики перед несчастьем начинают сутулиться и говорить набрякшим языком. Купая младенца Николу в корыте, щупая его крепкие плечи, слушая звонкий голос, она дала зарок выдрать глаза тому, кто заставит ее обмывать тело внука. Бабка определяла возраст внука по крепости плеч и звонкости, резкости голоса. Ей все виделся крепенький младенец в корыте с подсоленной водой, она и не заметила, как он превратился в мальчика, парня, мужчину. Когда внук был силен духом, бабка затихала и бродила по дому и двору как тень, как человек с того света, давно умерший, но еще не похороненный. Но стоило ему ослабнуть волей, бабка внезапно молодела и начинала бегать по хозяйству, как молодуха. Не позволяла ни жене, ни дочерям ходить за ним. Стряпала, стирала, накрывала на стол. Окружала его неистощимой материнской любовью. Во времена посланцев и теперь, при Андоне Кехайове, старуха, не разбираясь, какие силы враждебны внуку, жила, исполненная яростью наседки.
Крупные складки наплывали на раздавшуюся шею Керанова, поверх них уныло лежали поредевшие волосы. При каждом звуке шагов Милки ему чудились годы собственного падения. Когда утром на площади ему сказали, что она, нарядная, приехала в Яницу, Керанов решил заставить ее вернуться в город. Он собирался перекапывать гряды, но старая лопата показалась ему противной, и он принялся просеивать комбикорм.