— Не знаю, Милка, возможно, холмы ограничили мои мысль. Но какое имеет значение, что мы сами думаем о себе? Если люди решат, что мы им вредим, это и будет истиной.
— Я не согласна, — возразила Милка тонким от волнения голосом. — Если мы уверены в том, что имеем дело с заблуждением, нельзя молчать. Это все равно что испугаться обывателя, снизойти до его уровня. Мы воображали бы, что привлекли его на свою сторону, а в сущности это он правил бы нами.
— Не знаю, не знаю, — сказал Керанов. — Не уверен, захочет ли народ.
— Важно не хотенье человека, а нужда, — сказала Милка.
«Легко рубить под собой ветку, если под ней есть другая».
Петр Марков, июль 1972 г.
Струпец
Она подошла к воротам Маджурина и начала дергать задвижку. На высокой планке красовалась фотография Маджурина, снятого у цветущего персика в саду. На лице — улыбка, на голове — вечный пестрый картуз.
— Кто стучит? — услышала она голос Маджурина, самого его сквозь щели калитки не было видно. — Бестолковый народ, что ты скажешь, им чудно, что я выставил свою физиономию на воротах. Разве я жулик, чтобы прятать свою морду в сундуке! Пусть всяк видит, что я когда-то смеялся. Дерни деревяшку! Не знаешь, что ли, дерева, которое больше всех трудится?
Голос заглох в шуме шагов по ту сторону ворот. Но звуки его, исполненные оскорбленного достоинства, продолжали витать в теплом воздухе двора. Она догадалась, что надо дернуть засов влево, в ту же минуту и Маджурин, подойдя к воротам, подсобил, и ворота открылись. Его лицо, озаренное полуденным светом, было темнее тучи.
— Где бродишь, голодная природа? — сказал Маджурин с грубой лаской пожилого крестьянина.
— В саду была.
— А, на кладбище, значит.
Они пошли по двору сквозь запах георгинов, поднимавших желтые головки перед домом. Усадьба была засажена деревьями и цветами, ничто не напоминало о том, что раньше на этом месте находилась крутизна, на которой трудно было усидеть. Старый ветхий домик будто срезало бритвой. Голубоватые отсветы от зеркала, прикрепленного к планке между двух побегов самшита, трепетали на их спинах, пока они шли к крыльцу. Маджурин открыл высохшую дверь, и, пройдя через две двери таких же необъятных размеров, они вошли в парадную комнату.
— Прорубил высокие двери, не хочу кланяться собственному дому, — сказал Маджурин.
Посреди комнаты на пестром половике стоял длинный стол, накрытый льняной скатертью. Милка присела к столу. Маджурин достал из духовки тарелку с тремя пончиками. Милка начала есть, а он, сидя против нее, с врожденной деликатностью пожилого крестьянина старался не смотреть, как она жует пережаренное тесто. Время от времени он поворачивал лицо в сторону кухни. Там Маджурка возилась с обедом, и по легким запахам приправ можно было догадаться, что баба готовит легкую пищу.