Он увидел Николу в тени под скалами. Тот, опустив плечи, направлялся к освещенному солнцем хребту. «Кажется, зол», — подумал Андон и принялся жевать стебелек люцерны. Керанов вскарабкался по склону и сел на душистую траву. «Я что-то хотел сделать!» — подумал Андон, не вникая в слова Николы Керанова, и тут же вдруг встрепенулся: Керанов говорил о том, что Андон должен очернить его перед сельчанами. Андон перестал жевать травинку и стал искать корень николовых терзаний. Корень оказался в избытке пуха, заложенного в проект облегчения. Он снова стал жевать травинку — хотел изловить в ее живом дыхании одну мысль, которая все ускользала от него. «Что же это такое, что это?» — спрашивал он себя, пока они вместе искали николины грехи. «Если не догадаюсь, достанется нам обоим», — подумал Андон. И когда они возвращались в село погожим летним вечером, и всю ночь в чужой постели он старался вспомнить, что же такое забылось, и не мог.
Андон уныло просидел целый день во дворе, в тени сливы. Под вечер надел белую рубаху, причесался и с возросшим чувством приближения опасности пошел к Кооперативному дому. Сел рядом с начальством под тремя высокими окнами, залитыми светом, бьющим со Светиилийских холмов. Повел глазами по толпе — выплывало то одно, то другое лицо, остальные тонули во мраке, словно в густом лесу. Нашел массивное лицо Куцого Трепла. Некогда тот мастерил дикани под соломенным навесом в селе Тополка. Ему все не хватало денег прожить год, не голодая. Однажды осенью, после молотьбы, когда народ стал привозить дикани на починку, он ухитрился слабо набить кремни. Летом, в пору молотьбы, зубцы повыпадали на полных токах, и за неделю к Треплу под навес навезли сотни диканей. Он в десять раз повысил цену, сельчане матерились, но хлеб лежал перемолоченный, — пришлось развязывать туго затянутые уголки платков. Мастер работал днями и ночами. Он надорвался, и у него лопнула жила, тогда-то он и признал свой грех. Деньги пришлось вернуть, а его самого подлатали в амбулатории, а потом он сидел под навесом и распоряжался, народ же сам набивал кремни на дикани. Через месяц-другой Трепло выздоровел и бросил свое ремесло: опаскудил я его, говорит, не могу есть такой хлеб. Начал ставить заборы, ворота, перекрывать дома. Мастерил веретена, мотовила, прялки и бесплатно раздавал бабам. За год до конца войны перебрался на вдовий двор Йорданы. Перед этим он починял ей ворота. Налаживая подворотню, сильно потел, баба решила, что раз он потеет, то здоров, как бык, и взяла его в мужья. Рядом с отчимом Андон увидел Сивого Йорги, русого, с крупными, как у богатея, ушами. После Крымской войны десятков пять семей отправились в Иерусалим искать спасения. Их выследила погоня, когда они ночевали в лесу у нынешнего Ерусалимского. Началась страшная резня. Уцелели только один мужик и одна баба, предки нынешнего Сивого Йорги, они ходили за хворостом и зашли далеко в лес — собирали топливо для костра. Им с детьми пришлось жить в пещерах, а после освобождения Болгарии они основали нынешнее село Ерусалимско. Между плеч Трепла и Йорги синела фуражка глухонемого Таралинго, который пятилетним мальчуганом забрел в Яницу неведомо откуда после кровавых событий 1925 года. Его назвали Таралинго, выучили подметать общину, стали подкармливать. Ночевал он на чердаке общины, был нем, только в полнолуние издавал нежные звуки. Старичок Оклов разгадал их смысл: он твердил, будто мальчик смутно вспоминает мать и в ночи полнолуния она якобы водит его в гости к какой-то бабке по имени Желяза. Бабка та якобы приходится матери теткой и живет в низком кирпичном домике среди персикового сада с двумя тополями у ворот.