Волынский усмехнулся. Рубец на щеке стал багровым.
— Оправдываться, Сергей Васильевич, не трудно…
— Точнее?
— Не хочу оправдываться. Нет нужды.
— Вот как?
— Сергей Васильевич… не уважал бы тебя, не сказал бы.
— Ну, об уважении и прочем, думаю, не стоит поминать.
— Я как раз о «прочем» хочу сказать… Армия знает — не будь Никишов командармом, не получил бы дивизии и Волынский.
— Экая блажь…
— Сергей Васильевич! Как ты был… как бы это сказать… идеалистом, так и…
— Так и помру им. Дальше?
Волынский потер раненую щеку ладонью.
— Скажи откровенно, Сергей Васильевич, почему ты сделал карьеру? Извини, но это слово — точное…
Трофейная зажигалка Никишова никак не загоралась. Потом вспыхнул огонек. Никишов прикурил, поставил зажигалку перед собой, покручивал на сукне.
— Точное слово? Ну что же, ответ будет, пожалуй, тоже точным… Я служил у Малиновского… А Родион, видишь ли, из тех людей, которые спят спокойно, если в их подчинении не дураки.
— А ты… спокойно спишь?
— Представь.
— Так, вывод ясен… Маленькую толику в причине спокойного почивания могу, следовательно, и я принять на себя?
— Можешь.
— Благодарю. Но тогда уж позволь слово сказать, Сергей Васильевич.
— Оправдываться все-таки будешь?
— Нет. Обвинять.
— Кого же?
— Тебя, Сергей Васильевич… если разрешишь, разумеется…
Они помолчали. Никишов положил потухшую папиросу на зажигалку.
— Слушаю, Евгений Николаевич.
— Спасибо… Для начала позволь вопрос… Сколько раз был у тебя за последнее время маршал?
Никишов поморгал, улыбнулся.
— Маршал? Гм… Трижды. Да, три раза приезжал Константин Константинович…
— А сколько визитов командарма-семь я могу насчитать в дивизию?
Никишов взял недокуренную папиросу, чиркнул зажигалкой, но огня не было.
— Чертова техника…
Волынский полез в карман полушубка, достал коробок спичек.
— Возьми расейскую старинушку, надежней…
Они закурили. Молча смотрели друг на друга. За узким — щелью в полметра — оконцем блиндажа прошагали чьи-то сапоги. Человек спросил у часового при входе: «Гвардии полковник здесь?» — «С командармом они толкують, товарищ гвардии подполковник, приказано никого не пускать», — ответил часовой. «У меня срочное дело!» — «Не могу знать. Командарм шибко злой, товарищ гвардии подполковник».
— Афанасьев? — сказал Никишов.
— Успеет, — сказал Волынский. — Злой командарм… шибко злой… А это я должен быть шибко злым на тебя, Сергей Васильевич, я… Без малого месяц не был у меня командарм. Месяц! А почему? Возможности не было? Исключено. Во всех дивизиях не раз был, вся семерка знает, что ты не охотник отсиживаться в штабе, а вот в нашу дивизию… как заколдовали… Почему? А потому, что опасался генерал-полковник Никишов, как бы не подумала чья мудрая голова: опять командарм к Волынскому направился, днюет и ночует у своего, так сказать, дружка закадычного, за старые дела добром платит, за Ладогу… Плоха ли жизнь у комдива, если за него сам командарм думает, за ручку того счастливца водит. А счастливчик… счастливчик спать спокойно не может, да, не имеет он такого роскошного сна, как командарм, потому что трудно ему в считанные дни взять дивизию в свои руки, это ведь не полком командовать в обороне под Ладогой… Ошибаюсь — виноват, а не ошибаюсь… Только чувствую — нет здесь ошибки, Сергей Васильевич, нет.