Он вошел в дом, дверь которого была заперта только за щеколду.
Передняя, кухня, столовая — нижний этаж был пуст.
— Да куда — черт бы ее побрал — она запропастилась? — проговорил он, поднимаясь по лестнице в спальню актрисы.
Перед большим зеркалом на ножках стояла Розалия в одной юбке и корсете, примеряя платья, ленты и безделушки Пусеты. Уверенная, что ее не застанет госпожа, уехавшая на три месяца, камеристка предавалась сладкому греху — кокетства.
Чувствуя чье-то прикосновение к ее стану, она вскрикнула от испуга, но тотчас успокоилась, увидав в зеркале фигуру Кожоля, окидывавшего белые обнаженные плечи взглядом двадцативосьмилетнего холостяка, пробывшего одиннадцать месяцев в подземелье.
— О! Что за крик, моя добродетельная, — сказал он. — Кажется, днем ты боишься не меньше, чем ночью.
— Еще бы! Страх не рассуждает, — возразила субретка с лукавой усмешкой, с какой редко отказывают.
* * *
Не знаем, успокоил ли Кожоль страх Розалии, только на другой день утром, проходя по улице Одеон, он прошептал:
— Дочь, сестра… и, будем надеяться… супруга тюремщиков Венсенского форта… неизвестно, что может случиться… надо везде заручиться друзьями.
Выйдя из жилища Пусеты, он поспешно направился к улице Мон Блан.
— Теперь, — сказал он себе, — надо точно узнать, какую роль галунщик Брикет игрывал в смерти покойного Сюрко.
Он быстро пробежал улицы Одеон и Дофэн — по-тогдашнему улица Тионвиль. Здесь, десять дней тому назад, 1 августа 1799 года, открылся знаменитый «Театр молодых учеников», откуда вышли Фонтеней, Лепентр, Роза Дюпюи и Дежазе. Выстроенный на том месте, где теперь находится булочная «Cretaine», «Театр молодых учеников» принимал в актеры только детей от шести до шестнадцати лет. Перешагнувшие этот возраст считались не подходящими для обучения. В первый год своей работы театр открыл вход с двух часов пополудни, чтобы привлечь публику, которая в это время появлялась на мосту Пон-Неф, — настоящем ярмарочном месте, где торговцы галантерейными товарами загребали полными горстями золото. Хотя Пон-Неф и не мог уже похвастаться восторженной толпой, наводнявшей его за несколько лет перед тем, когда Отечество в опасности вербовало здесь своих волонтеров, — но публика, теснившаяся на мосту в 1799 году, была не менее многочисленной и оживленной. Тут собиралась большая часть публичных глашатаев Парижа: глашатаи политические, глашатаи коммерческие, глашатаи памфлетов — все ревели один другого лучше, но над всеми голосами возвышались две могучие глотки Пореля и Бижора, — эти глотки, без сомнения, покрыли бы грохот пушек.