За анекдотами последовало пение; урядник был запевалой солдатских песен нецензурного содержания. Под веселые звуки бутылки с вином все быстрее и быстрее совершали свой круговорот и все чаще летели в костер.
Спустилась ночь. На небе заблестели редкие звезды. Луна, уже поднимавшаяся за горами, не позволяла воцариться полной темноте. Костер бросал резкий и колеблющийся свет на красные, потные лица шести собутыльников, на ряд старых построек, сиявших черными оконными и дверными отверстиями. С другой стороны поляны темной стеной стоял лес, и в редкие минуты, когда замолкали дикие песни, сквозь эту стену ясно доносился плеск речки по валунам русла.
Когда луна поднялась немного выше и залила мягким светом долину, Михаил Петрович взглянул на часы и сказал, обращаясь к маркшейдеру:
— Однако пора и за дело. Уже начало двенадцатого, как бы не опоздать.
— Не опоздаем,— успокоил Григорий Ефимович заплетающимся языком,— тут близенько, и двух верст не будет.
— Не в этом дело, а в том, что часы могут бьггь разные, кто их тут проверяет? Понимаешь, Григорий Ефимович?
— Мы по своим часам будем ставить столб.
— Экой недогадливый! Мы по своим, а благовещенские по своим. Надо ехать!
Оставив слишком пьяных и клевавших уже носом бухгалтера и одного десятника под надзором урядника у костра, Пузиков, Кузьмин и второй десятник, еще державшийся на ногах, направились к телеге, положили на нее заступ, кайлу и привезенный с «Убогого» столб, на стесанной стороне которого маркшейдер днем еще вырезал ножичком какие-то буквы и цифры, затем отвязали лошадей и покатили легкой рысью по дороге в сторону, противоположную той, откуда приехали на маевку. Дорога шла по густому и высокому лесу нижней части отвода «Миллионного» прииска. На дорогу ложилась густая тень высоких лиственниц, тополей, берез и осин, и только кое-где, прорываясь через листву, падали блики лунных лучей, то порознь, словно большие светляки, то целым кружевом, обнаруживая корни, кочки и колдобины полузаросшего травой и мало наезженного полотна, заброшенного со времени остановки работ на прииске.
Местами приходилось ехать шагом. Десятник вздумал с пьяных глаз затянуть какую-то заунывную песню, но при первых же звуках Михаил Петрович хлопнул его по плечу и цыкнул:
— Да ты что это, ослиная голова, рехнулся, что ли! Не знаешь, зачем мы едем?
— Виноват, Михаил Петрович, забылся.
Наконец высокий лес сменился мелким березняком, как возле «Убогого» рудника. Когда проехали еще сажен пятьдесят, Кузьмин остановил лошадей и сказал:
— Здесь станем, чтобы не шуметь. Осталось шагов сотни две.