То время эхом вернулось ко мне, и это огорчает, но не потому я снова и снова думаю о нем. Я была далеко, мне казалось, что отныне я другой человек, что это наконец-то настоящая я, – и я позволила своим девочкам получить те же самые раны, которые когда-то нанес мне родной город и которые я считала неизлечимыми. Моя мать тогда держалась молодцом, заботилась о малышках, измучилась, но я даже не сказала ей за это спасибо. Затаенную злость на саму себя я вымещала на ней. Позже, забрав дочерей во Флоренцию, я обвинила ее в том, что она плохо повлияла на девочек, как когда-то на меня. Это была клевета. Она защищалась, бушевала, страшно обижалась, может, она вскоре и умерла именно потому, что отравила себе жизнь этой обидой. Последние ее слова, сказанные незадолго до смерти, были на смеси диалекта с литературным итальянским: “Леда, что-то мне холодно, боюсь, как бы в штаны не наложить”.
Сколько всего я наговорила ей на повышенных тонах – такого, о чем лучше не вспоминать. Теперь, когда я вернула себе дочерей, я хотела, чтобы они зависели только от меня. Ко всему прочему, иногда мне казалось, что они только мои и совершенно не похожи на Джанни, что ни их ноги, ни грудь, ни пол не имеют с ним ничего общего, как будто мы с ним даже не прикасались друг к другу. Когда он уехал в Канаду, это ощущение еще больше окрепло, я считала, что всегда растила девочек только сама, что в них проявляются черты лишь моих предков по женской линии – и хорошие, и плохие. Поэтому я все больше тревожилась. Несколько лет Бьянка и Марта плохо успевали в школе, и я наседала на них, упрашивала, изводила. Говорила: “Чего вы добиваетесь? Во что хотите превратить свою жизнь? Хотите вернуться туда, откуда приехали, опуститься, свести на нет всё, что мы с отцом в вас вложили?” Я печально сообщала Бьянке: “Говорила с твоими учителями. Представляешь, с каким лицом мне пришлось их выслушивать?” Я полагала, что они обе сбились с верного пути; они казались мне самоуверенными и туповатыми. Я уверила себя, что у них будут трудности с учебой и со всем остальным, и был период, когда успокоить меня могла лишь уверенность в том, что они находятся под неусыпным контролем. А потом они начали делать успехи в школе, и тени женщин моей семьи постепенно рассеялись.
Бедная мама. В конце концов, что плохого она сделала моим дочерям? Ничего. От нее они переняли только говор. Благодаря ей Бьянка и Марта сегодня умеют блестяще подражать диалектным интонациям и знают красочные неаполитанские выражения.
Когда у меня хорошее настроение, они поддразнивают меня. Пародируют мой выговор, даже сейчас, когда звонят мне из Канады. Немилосердно копируют интонации, невольно прорывающиеся у меня, когда я говорю на иностранных языках, и некоторые неаполитанские выражения, которые я использую, итальянизируя их. “Ворье гребаное”. Я улыбаюсь Розарии, пытаюсь придумать, что ей сказать, демонстрирую хорошие манеры, хотя сама она ими не блещет. Да, мои дочери не щадят меня, особенно когда речь заходит об английском, им стыдно за то, как я на нем говорю: я поняла это однажды, когда мы вместе поехали за границу. Все же этот язык – часть моей профессии, и мне казалось, что я владею им безукоризненно. А дочки настаивают, что у меня с ним неважно, и они правы. На самом деле, несмотря на карьерные рывки, я не так уж далеко пошла. На мгновение я даже захотела вернуться назад и стать простой женщиной вроде Розарии. Правда, от меня это потребовало бы изрядных усилий, а вот моя мама умела вполне естественно преображаться из очаровательной синьоры из среды мелких буржуа в зануду, жалующуюся на горькую судьбу. Я бы тоже так могла, хотя пришлось бы изрядно поднапрячься. Но мои девочки уехали, уехали далеко. Они принадлежат другой эпохе и устремлены в будущее.