«Мурзавецкий. Ах, я оставлю, уж сказал, так и оставлю. Только не вдруг, сразу нельзя: знаете, бывают какие случаи, ма тант? Трагические случаи бывают. Вот один вдруг оборвал и, как сидел, так… без всяких прелюдий, просто даже без покаяния, ма тант. Вот оно что!» (Островский А.Н. Волки и овцы).
* * *
В курении дьявольского, конечно, куда больше, чем в пьянстве. Начать с того, как приучаются — через силу, через омерзительный вкус во рту, через рвоту. Последняя радость сопутствует и пьянству, но там она как бы расплата за пережитое опьянение, здесь же взимается плата вперёд; сколько нужно в себе перебороть, чтобы пристраститься к курению настолько, что пробуждение ото сна связано лишь с мыслью о затяжке.
А ритуальная, внешняя сторона курения? Никто ведь не фотографируется с рюмкой и бутылкой. То есть фотографируется, но не придаёт этому фото значительности или интеллектуальности. А вот фотографироваться с папироской долгие годы считалось и считается возможным и даже как бы доблестным. Вообразите М. Горького на вклейке перед собранием сочинений с поллитрой в руке. Или Шаляпина на нотах. Но редкого деятеля культуры, в том числе и их, мы не увидим с папиросою, как бы дополняющей и одновременно обогащающей его облик. Аполлон Майков сфотографирован с папироской! Его аскетический облик старца-подвижника и — папироска! Притом она вовсе не мешает этому облику, но в тон ему создаёт образ! Портреты с ними писали — Иван Александрович Гончаров с сигарою. Цари позировали с цыгарками.
А по радио всё долбят: «отучение в три дня… по методу… Довженко…». Какой там Довженко, когда сам угрюмый Лев Николаевич Толстой, оторванный от страниц, раз 1887 год, подумать только, «Крейцеровой сонаты», стоит в блузе, в одной руке стакан чаю на блюдечке держит, а в другой папиросу.
Курили, курят и будут курить. То, что американцы бегают и не едят мяса, а сигареты выживают из своей страны в наши, третьи страны, ничего не значит. Сегодня не курят, завтра дым из-за океана повалит столбом. Довженко!
* * *
Чехов в каком-то рассказе с недоумением вспоминает борьбу, которую вели в гимназиях с курением: достаточно было увидеть инспектору гимназиста с папироской, как собирался педсовет и виновного изгоняли. Когда я учился (50—60-е годы), таких репрессий не было, но и такого, как нынче, когда ученики у дверей школы курят под взглядами учителей, тоже не снилось. И мне чего-то жалко. Сколько всякого сопровождало курение в школе… Добыть папиросу, спрятаться, но дать знать, что уже курящий, особенно девочкам. Ах, школьный сортир! Последнее прибежище прогульщика. Из женщин лишь завуч, полувходя туда, кричала: «Петрусенко, выходи, я знаю, что ты здесь!». Когда же отчаявшись, она делала попытку внедриться в помещение, то все там находившиеся срочно спускали штаны и, усаживаясь вдоль стены, всеми средствами имитировали активный акт дефекации и одновременно, с гневной стыдливостью, протестовали.