Само собою разумеется, что всё это время не упускали случая, чтобы поддержать во мне благоприятное расположение. Я приведу лишь один пример, потому что он крайне поразил публику, которая не могла догадаться о его причинах, и что все дипломатические агенты сообщили об этом своим Дворам, не исключая гг. Нессельроде и Алопеуса, заметно охладевших ко мне со времени Потсдамского праздника. В то время самой модной оперой бала «Волшебная флейта» Моцарта. Ее много раз повторяли, но я приехал в Берлин слишком поздно, чтобы ею насладиться. В разговоре с директором театра бароном фон Рекке я скромно промолвился, нельзя ли нам доставить удовольствие послушать эту оперу. Он ответил мне, несколько надменно, что это невозможно, так как стоило бы слишком дорого, и что после этого всякий иностранец счел бы себя в праве просить о такой милости. Не знаю, как об этом узнал король, но два дня спустя г. фон-Рекке получил из Потсдама предписание поставить эту оперу в течение недели, а королеве была передана просьба короля присутствовать на этом спектакле и пригласить нас в королевскую ложу. Это наделало много шуму. Королева сказала мне смеясь, что ее, кажется, хотят заставить сыграть политическую роль, и что она поэтому не решается меня спрашивать.
Но время шло и польский вопрос всё больше запутывался, а я несмотря на нетерпение принца Нассауского, у которого уже появились новые проекты, всё не испрашивал ни аудиенции у короля, ни свидания с Бишофсвердером. Любопытство их дошло до того, что они, вероятно, в надежде что-нибудь узнать, не придумали ничего лучшего, как уговорить короля приехать в Берлин, хотя они еще за два дня до этого объявили, что он так скоро не расстанется с своим уединением. После этого первого шага, пришлось сделать остальные и на другой же день мы обедали с королем в самой близкой интимности.
Этим моментом я воспользовался для объяснений и, в присутствии Бишофсвердера и принца Нассауского, обратился к королю с следующею речью:
— Пруссия и Россия уже давно ведут с Польшей безуспешную войну. Французская революция еще усугубила политические хлопоты всякого рода, вызываемые этим вечно, снова разгорающимся очагом. Надо, стало быть, его потушить навсегда. Но что же остается делать? Разделить в последний раз это несчастное королевство? Но что может быть ужаснее с нравственной точки зрения, как видеть трех монархов, считающих необходимым приступить к этому разделу и рассуждающих в то же время о бескорыстии и честности в ведении дел! Что может быть неосторожнее, как сближать границы трех держав, которым и без того представляется достаточно поводов к ссоре! Это только изменило бы сущность опасности, постоянно грозящей им. Но вот довольно простая мысль, которая могла бы всем помочь: Следует разделить Польшу, ничего не отнимая у неё, а именно, выкроить из её провинций три великих герцогства: Польское, передав наследственное управление его семейству Понятовских, небогатому, не особенно знатному, не имеющему связей и лишенному средств к заключению опасных союзов; Литовское, посадив в нём Биронов, обнадеженных протекциею императрицы, в виду того, что возобновляющиеся постоянно с Швециею войны не дают возможности сохранить за ними Курляндию с своими портами; и Волынское, которое можно бы передать одному из второстепенных германских принцев. При этом следует поставить условие, что эти три трона никогда не могут быть соединены ни посредством брачных союзов, ни путем наследства, и что они еще того менее могут перейти под господство одной из трех пограничных великих держав, основавших их и гарантировавших им навсегда неприкосновенность».