«Глупость» — это слово лучше всего характеризует неосторожность графа Федора. Вмешиваться в дела, касавшиеся наследства князя Потемкина, — значило открыто противодействовать некоторым намерениям императрицы. Это неосторожное вмешательство, подробно описываемое им в статье «Любомирский», возмутило государыню гораздо больше, чем те ребячества, в которых его обвиняла королева Каролина, во время его пребывания при Неаполитанском дворе, и, вероятно, было причиною его немилости.
Завидное положение, занимаемое Головкиным при русском Дворе, благодаря его дружбе с всемогущим фаворитом, отлично характеризуется выражениями, употребляемыми им, когда он говорит о самом себе и о своей карьере: «…в виду того, что никто не знал, что мне еще предстоит, большая часть России и значительная часть Европы старались заручиться моим расположением… Но, чтобы обеспечить себе гавань на случай будущих ураганов, я добился назначения посланником в Неаполь».
Его блестящее положение, впрочем, не было обеспечено от тайных опасностей. Царедворец, как моряк, всегда имеет основания бояться подводных камней, и граф Федор говорит о них, как сведущее лицо:
«Я в начале 1793 г. почувствовал усталость от того, что при Дворе называли милостью мне. Исключительное для моего возраста отличие — находиться ежедневно в интимном обществе Екатерины II — казалось мне слишком пустой славой для того, чтобы перенести сопряженные с ним неприятности и опасности. Господа Зубовы, считавшиеся моими покровителями — мнение ошибочное и оскорбительное для меня, — завидовали преимуществам, которые давали мне мое образование и происхождение; они опасались, как бы эти преимущества когда-нибудь не имели воздействия на ум императрицы, ставшей, по старости лет, более восприимчивой к прелестям беседы, чем сердце её было раньше — к внешней красоте. Но больше всего они боялись смелости, которую они будто бы открыли во мне и которая, в виду моей близости к центру движения, могла их рано или поздно сбить с пути. Опираясь на одну только личность императрицы, мое будущее возвышение представлялось им столь грозным, что они считали нужным вовремя подкопаться под меня; и так как было вполне ясно, что все будут содействовать моей гибели, когда она им покажется нужной, — то мое молодое честолюбие сочло более удобным удалиться добровольно, чем ждать от времени и от более скромного поведения случая, чтобы завладеть последними днями престарелой государыни. Я сначала исходатайствовал посольство в Неаполе, где после смерти графа Скавронского открылась вакансия графу Панину, человеку еще очень молодому, о котором я тогда имел хорошее мнение. Все это знали, и мне показалось пикантным отнять это место у него и взять его себе. Я устроил ему перевод в Голландию и предавался дикой радости при мысли, что мне можно будет прожить мирные дни и посвятить себя музам, отдыхая в тени лаврового дерева Вергилия. Эти мечты молодого и честного, но лишенного опыта и друзей человека, были причиною всех событий моей жизни».