На следующий день я написал великому князю весьма почтительное, но короткое письмо, в котором я выражал свое сожаление, что навлек на себя такую неслыханную немилость, даже не подозревая её причины, но что, рискуя заслужить эту немилость, я умоляю Его Высочество остерегаться таких опрометчивых осуждений и предварительных приговоров. После этого я ожидал одного из двух: или что Его Императорское Высочество меня вызовет для объяснений, или же что он запретит мне показываться ему на глаза, что было бы чрезвычайно неудобно для человека, встречавшего его только у императрицы, но вышло совсем иначе.
Я получил от Николаи письмо, на которое мне только пришлось пожать плечами. Он мне сообщал, что великий князь получил мое письмо, но не может на него ответить по двум причинам: во-первых, потому что он слишком умен для того, а во-вторых, потому что великая княгиня собирается разрешиться от бремени. На следующий день императрица меня спросила, какое важное поручение Нарышкин имел мне передать. Я просил Её Величество смотреть на эту вещь, как на недостойную её внимания, но это мне ничего не помогло. Тогда, желая дать ей понять, насколько мое положение щекотливо, я просил ее приказать мне говорить, что она тотчас же сделала. Императрица, узнав в чём дело, страшно рассердилась, вся покраснела от гнева и повторила несколько раз: «Он еще не дошел до того, чтобы рубить головы; он даже не может быть уверенным, что когда-либо дойдет до того. Я скажу ему по этому поводу несколько слов. Он сходит с ума».
Великому князю было повелено явиться на следующий день в Царское Село; последовал такой выговор, что Павел Петрович, как всегда в таких случаях сильно перепуганный, обошелся со мною в высшей степени любезно. С тех пор я его встречал только у императрицы, а у него лишь в высокоторжественные дни. Он поглядывал на меня милостиво, но не говорил со мною ни слова, до тех пор, пока меня не назначили послом в Неаполь. Тогда он мне сказал: «Если вам это доставляет удовольствие, я вас с этим поздравляю». Было замечено, что после той сцены, которою он был обязан мне, он стал немного осторожнее в обращении с своими придворными. Его друг Ростопчин[145], впрочем, научил его, что не надо так скоро снимать маску, и давал ему, из своего убежища в Гатчине, советы, которые могли бы быть прекрасными, если бы их исходною точкою не были обман и интрига. Я помню, что когда однажды в малых апартаментах императрице рассказывали про какую-то новую выходку великого князя, граф Зубов сказал, со свойственной ему откровенностью: «Он сумасшедший». Императрица ему на это ответила: «Я это знаю не хуже вас, но к несчастью, он недостаточно безумен, чтобы защитить государство от бед, которые он ему готовит».