за них где
-то в далекой Африке пробуждается вулкан Килиманджаро и сотрясает ткань мироздания. Желтые звезды обезумевшего Ван Гога дрожат у флибустьера в голове, он, бешеный и грозный, заносит мастихин над ухом врага. А у врага молниеносная реакция ублюдка, он уложил в снег кучу народа. Здоровенным кулаком враг с ходу бьет под дых.
Будьте вы прокляты, дикари и подонки, в хлам нажравшиеся человеческие самцы этой гребаной планеты, – я в спешке натягиваю джинсы, накидываю кофту, выбегаю в темный коридор. А там черт знает что творится – все обволок пепел далекого Килиманджаро. Мастихин, холодное оружие бешеных живописцев, валяется у дверного косяка, а оба они, вцепившись друг в друга, катаются по полу и стонут, словно суккубы рвут их на части.
У меня сердце стучит. Что ты творишь, ублюдок? Мы, по-твоему, мясо? Я пытаюсь растащить их. Меня отшвыривают – иди на хрен – и продолжают реветь, стонать, душить друг друга.
Выползают выдернутые шумом из своих постелей соседи. Бледными онемевшими гнидами глядят из темных дверных проемов. Кончится ли мокрухой – гадают из-за дверных косяков. Может, не будет больше ночных загулов, ударов шваброй по полу, потолку и стенам, не будет больше шляться бородатый мытарь со своим деревянным ящиком, сморкаться по углам и глядеть исподлобья сычом – да и черт с ним… Неплановый полуночный спектакль. Бесцеремонный, беспринципный ночной ублюдский беспредел, спаси, господи, наши души.
Гробин тяжело дышит, в глазах липкое, горячее… Не видя ничего сквозь этот жаркий багровый туман, щупает воздух вокруг – он выронил мастихин…
– Все, Гробин, все, мудак… – Африканец крепко его держит, прижимает разбитую бородатую голову, всю в кровище, к своей груди. – Христом богом прошу, не рыпайся больше. Кончу ведь, на хрен…
Федька отталкивает отмудоханного присмиревшего флибустьера. Перешагивает через него.
– Ло, собирай вещи! Я все решил. Будешь моей сукой.
Только электрическая лампочка светит мигающим тусклым светом – откуда-то из обшарпанной общественной душевой на самом дальнем краю вселенной, из моего личного ада. Вот оно, дно. Глубже не упасть…
Африканец стоит в коридоре, прислонившись к стене. Курит и угрюмо молчит, пока я, как мантру, повторяю:
– Какой же ты кромешный подонок, какая же законченная, поразительная скотина…
– Пойдем уже, Ло. Очень тебя прошу. – Он затаптывает окурок.
– Никуда я с тобой, на хрен, не пойду! Ты же ублюдок.
– Пускай. Но ты что, не видишь? Он же полный мудак. Он живет, пока ему другие позволяют жить. А если что случится, Ло? В какой-нибудь подворотне в тебя будут латиносы кончать, а он будет вокруг ползать и кровавые сопли размазывать?