Я надеваю ботинки и пальто. Иду в ломбард у церкви на Притыковской. Там я молча беру ведро и швабру, которые так и пылятся в углу, оставленные неделю назад. Еврей Шульманович хмуро наблюдает из-за конторки. Вдруг говорит:
– Ты должна была прийти вчера.
– Вчера не смогла. Пришла сегодня.
– Так не пойдет. Мы договорились по средам. Ты нарушила. Сегодня мне уборка не нужна. Уходи.
Мне плевать на его стариковское ворчание. Я молча иду с ведром в туалет, чтобы набрать воды. Еврей стучит линейкой по конторке и нервно верещит:
– Куда? Пользоваться моим туалетом? Я тебя пристрелю. У меня ружье в каморке. Ты дождешься у меня. – Все знают, какой Шульманович трус. А у меня сейчас железная воля и гранитное равнодушие. Мы с Гробиным два дня не ели. Я ставлю ведро на пол, сую руки в карманы и говорю, вскидывая голову:
– Я никуда не уйду. Мне нужны деньги.
Еврей хмурится, морщит нос. Наконец кладет линейку на конторку.
– Ладно. Унитаз помой, опять воняет.
– Смывать за собой надо, – сквозь зубы бросаю я и беру ведро, а ноздри у меня раздуваются от брезгливого предчувствия.
– Поговори еще тут, сука…
Унитаз еврея – уникальная вещь. За считаные часы с ним происходят метаморфозы, на которые земной эволюции в условиях дикой природы требуются столетия. Все обрастает ржавым известняком, а болотный газ, продукт векового тлена органики в глубинах почв, здесь образуется в мгновение ока. Я четверть часа привожу эту фабрику по производству гнилостных бактерий в девственное состояние, еще десять минут отмываю руки от гнуси. Потом мою пол во всем ломбарде.
– Пыль протри, – ворчит еврей, и только после устранения лохмато-серого слоя с его шкафов и полок он платит мне.
Я сую благословенные деньги за пазуху. Иду в булочную, покупаю рис. Потом бреду в Пехотный. Повернув за угол, замечаю, что за мной идут пятеро латиносов. Щуплый Хосе, безрукий и плачущий, и четверо его лобастых. Что им надо? А вдруг, боженька, это те самые, что будут кончать в меня в темной подворотне? Я не знаю, что будет завтра. В этом и заключается весь ужас земной жизни. И хорошо бы знать, но авансом от жизни мне ничего не надо. Я ускоряю шаг. Добегаю до Пехотного, через заваленный сугробами двор лечу к парадной, взбегаю по лестничным пролетам и запираюсь в квартире.
Солнце встало. Я сижу на матрасе и смотрю на него сквозь серые стекла – на это странное, слепящее холодным светом солнце. Где-то на Говенской стороне шляется с этюдником Гробин. Пишет усатых и глазастых индусов, смуглое тепло их кожи, колоритное, как красная охра. Во дворе молчаливые таджики из шиномонтажки хлещут водку – напиваются посреди арктической Ост