* * *
Гробин сидит на стуле под открытой форточкой, курит в консервную банку. Смотрит на меня, спящую на матрасе, и вспоминает. Свою рыжую Ло. Какой она была – маленькая, хрупкая девочка-подросток, с узкими, вечно мерзнущими ступнями и ладонями холоднее снега, с такими огромными глазами, за которые ее хотелось как-нибудь пожалеть – дать леденец, что ли, или шарик на ниточке. А этой рыжей ни леденцы, ни шарики были не нужны. Ей подавай сразу невозможное – Луну.
Ради нее он пацаном так старался, когда писал свои первые холсты. Рисовал мертвых чаек на свалке, лишь бы Ло не разочаровалась. Да, это все начиналось с мальчишеского, глупого. А потом стало неврозом и кошмаром. Кисти, мастихины, растворители, нервические всполохи на исподе век. Вид наркомании, со всеми вытекающими: эйфория, передоз, абстиненция. Да, вот такими они всегда и были – двое ненормальных. Он, мудак-неудачник, и нелюдимая Ло – сплошные беличьи косточки и острые лопатки. Ло нежнее ватки, которой промакиваешь кровь из порезанного пальца. Ло, готовая плеваться ядом в людей. Просто за то, что они обычные люди. Не с Луны, не с Марса. С грешной Земли. На хрен им эти виселицы Брейгеля и звезды Ван Гога? Они – топором господа-плотника наспех сколоченные обитатели грубой холодной планеты. Зато с этой рыжей никогда не было скучно. То она ходит, молчит. То ни с того ни с сего прыгает в воду с речных мостков прямо в одежде. Каждую секунду жди подвоха.
Как же он мучился в тот март. Сидел один на свалке, а весь район обсуждал Ваньку Озерова и ее. Какие страшные ходили слухи, как жестоко люди говорили о ней. Хуже всех были подростки – у подростков прыщи и вечный стояк, вот они и не знают жалости. На скамейках во дворе сидели старухи, от которых пахло сердечными каплями. Содержащаяся в каплях смесь фенобарбитала и этилового спирта делала их похожими на растения. Но даже эти растения осуждали Ло. А он все ходил возле ее двери, писал ей в мессенджеры. Ло не отвечала, а ее мать отваживала его. Все закончилось тем, что он подстерег Ваньку в сквере, и Ванька проломил ему голову кастетом. Несколько недель в больнице. А потом эта новость…
– Уехала, оставила записку, не знаю куда, – усталым голосом объясняла ему мать Ло, не пуская на порог квартиры.
Уехала, так и не сказав ему ни слова. Он не мог простить. Только не такое. Только не так. Рыжее сучье отродье то ли Евы, то ли проклятой господом Лилит.
– Поешь что-нибудь, – приставала мать. Есть не хотелось. Хотелось просто лежать, смотреть в потолок и думать об одном – штора шевелится от сквозняка, или за ней стоит кто-то? Только об этом. Ни о чем другом. Не дай боже о другом.