– Они снуют тут со своей бумажкой…
– Ко мне они тоже приходили, – зевает Сатанов. – Они не Гробина хотят выселить, а тебя.
Я смотрю в окно и кутаюсь в шаль. Из оконных щелей меня обдувают все февральские ветра Северного полушария. Бросив пустую бутылку в снег, уходят со двора таджики. Где-то на Говенской стороне, прямо на берегу, индусы утрамбовывают корюшку в бочках, заливают ее соленым до горечи тузлуком – у русских научились. Как заснеженные горные вершины, дремлют крыши домов. Этот слишком злой и слишком прекрасный мир создал не бог, а дьявол. В нем две честные женщины меня ненавидят. А я просто смотрю в окно. Я не знаю их имен, я даже не помню их лиц. Может, именно за это?
Через двор шагает ведьма из бара у пирсов. Старая кубинка идет к старику-химику. Для ее низшей живописи по коже ублюдков тоже требуется краска. Я смотрю на нее, и меня вдруг охватывает паника.
Скоро, совсем скоро я превращусь в такую же ведьму. Снег кожи станет сморщенной шагренью, а медь волос – снегом. Тонкие, резцом дьявола высеченные скулы обратятся в рытвины. Лунные островерхие холмы снесет оползнем вниз, к почве. Тонкие кости облепят раковины морских моллюсков. И я пойду бродить по подворотням, ополоумевшая, в приспущенных колготках, в бусах из ракушек, с нелепой смазанной бордовой помадой на губах, с сигаретой в зубах, и будут от меня шарахаться даже колченогие Тулузы Лотреки, как от ветра, разносящего чуму. Ворчливая злобная банши, так и не успею ни разу больше почувствовать на своей коже тепло его больших ладоней цвета высветленной солнцем вишневой косточки. Он, может, завтра в какой-нибудь подворотне выхаркнет в снег окровавленные легкие, навсегда уставится в небо мутными невидящими глазами. К чему мне это сожаление на краю могилы?
Глыбы льда обрушиваются на Луну. Миллионы тонн звонкого стекла вдребезги. И все это плавится под солнечными лучами. На моей Луне начинается внеплановая весна посреди глухого февраля. Я так хочу в промерзший пикап к ублюдку.
Но я представляю, как Гробин возвращается в свою пустую квартиру. Как же пусто, как одиноко ему. Хоть бы одна такая же темная, припорошенная лунным реголитом душа оказалась рядом… А нет никого.
Он всегда принимал беды со строгим обреченным спокойствием. Входил мальчишкой в кулинарию, выскребал мелочь из карманов, долго, с гробовым молчанием пересчитывал, а поняв, что на леденец из патоки – такой круглый, как Луна на палочке, – не хватает, с достоинством удалялся. Именно так ведут себя люди, оживляющие на свалке мертвых птиц. Но то, что рыжеволосая банши, эта лесная коварная тварь ушла к ублюдку, он принять с обреченным спокойствием не сможет. Господь нас за него не простит. Природа нас за него накажет.