гробински. С тех пор ему и в ее захудалую галерею путь был заказан.
На хер, осточертело! Он берет и копирует колонковой кистью смайлик дерьма. Куча говна, вроде завитушки шоколадного крема. Улыбчивая какашка с выпученными глазами. И, твою ж мать, они вдруг все приходят в восторг. Тогда он пишет дерьмо на грубом холсте пастозно, потом пишет тонкими прозрачными слоями на холсте, загрунтованном до стеклянной глади, пишет и так, и этак – дерьмо, раздавленное чьей-то подошвой, дерьмо, по которому проехался протектор грузовика, жидкое дерьмо, брызги дерьма (кто-то как бы надристал в пустоту космоса – глубокомысленно восторгаются все, охваченные священным трепетом). Дерьмо сплющенное, дерьмо, грустно сидящее в луже, дерьмо, которое насилует огромный член негра, дерьмо, разлетевшееся от взрыва фугасной бомбы, и – великолепная находка композиции – дерьмо, висящее в пустоте. Дерьмо плачет и смеется, живет и вселяет во всех оптимизм и надежду. Все сострадают дерьму. Все любят дерьмо. Все хотят от него еще больше дерьма – в самых разных видах и проявлениях, формах и ракурсах, во всех смысловых оттенках и в тончайшем философском контексте.
Галереи сражаются за него, ему платят приличные деньги. И вот он уже съезжает из общаги в просторную съемную квартиру, чтоб захламить ее холстами и подрамниками, превратить в сарай.
Идиотам нравится дерьмо на холстах, блестящие вывески, яркие витрины, хром на авто, освежители воздуха в туалетах и морская капуста в красивых баночках. Главное – великий декоративный смысл утилитарной упаковки. Весь мир оптимистично упакован. Поп-арт живее всех живых.
Откуда, мать твою, все это взялось? Великие постимпрессионисты и кубисты что-то там отрицали. Но никто уже не помнит, что именно. Все привычно идут по проложенному ими пути и штампуют в промышленных масштабах тонны дерьма. Забыли, как создается настоящее. Ты один в пустоте – до тебя ничего не было, после тебя ничего не будет. Ты макаешь кисть в первородный океан густого мазута. Поверхностное натяжение, колебание, рябь. Первородный мазут – непростое вещество. Им пишется то, что проступает на подкладке твоих закрытых век. Пятна теней, движение черных смерчей, ослепительное пятно солнца. Бесформенный, безграничный, безликий, безысходный ужас закручивается в плотные, как тесто, спирали. Ему снится Мона Лиза, которую насилуют у писсуара. Включается лишь одна, самая потаенная извилина мозга – та, что выпускает в мир священный первобытный кошмар. Гробин просыпается и плачет навзрыд.
В ноябре он вдруг запирается в своей съемной квартире. Выходит только за водкой, сигаретами и упаковкой пельменей. Он день за днем смешивает краски и портит холсты, ища такое, чего еще не было в природе. К концу декабря у него отрастает борода. В комнате не остается кислорода – только табачный дым. Он подходит к окну, чтоб открыть форточку, а она уже, оказывается, открыта. Тогда он снова садится перед холстом, закуривает, сдвинув брови, смотрит в ужасно притягательную точку посреди мирового пространства. Кажется, это и есть дно. Он вскочил, опрокинул к чертям мольберт, вытащил из ящика стола бритву, засучил рукава и полоснул по венам. Вдоль – по всем правилам. Улегся на пол и закрыл глаза.