мансарде, весь персонал которого – хозяйка, коллекционирующая виниловых кукол да чучела птиц. Я туда устроилась смотрителем на летний период за возможность ночевать здесь же, в музее, в спальнике. Ни кондиционера. Ни вентилятора. Ни посетителей. Расплавленный, как стекло, асфальт бульвара за окошком. Пол чуть прохладней раскаленной сковороды. Штук двадцать кукол и одно чучело ворона с обсидиановыми глазами
-бусинами. Помню, ворон подозрительно наблюдал за мной всю дорогу: идешь к окну – следит, заныриваешь на ночь в спальник – обсидиановые бусины тут как тут, ни на секунду не упускают тебя из виду.
Вечерами я рисовала туристов на бульваре. Самое хлебное место – конечно, набережная. Но там было людно, как в Китае: занят каждый квадратный метр. Карманники, мошенники, уличные художники, все подъедатели крошек, как голодные птицы, слетались на морскую набережную, где было не протолкнуться меж вспотевших загорелых туш.
А на бульваре торговали холодной газировкой и пирожками. Прохаживались пузаны в шлепанцах. Кричали мальчишки с острыми лопатками и кожей цвета поджаренной хлебной корки. Я раскладывала этюдник у бара, где по вечерам собирались педерасты. Там на открытой террасе, среди ленивых чаек сидел мосластый старикан с бородой Маркса, в ковбойской шляпе, крокодиловых сапогах, в костюме, с рэперской цепью на шее и в очках-«авиаторах» с затемненными стеклами. Все это он носил на себе даже в тридцатиградусную жару. Перед ним всегда стояла бутылка мадеры цвета сосновой смолы. Он весь вечер сидел с мундштуком в зубах, а ближе к ночи уходил с каким-нибудь юнцом, менял молодых любовников чаще, чем трусы.
Говорили, он живет в гостинице через две улицы от бульвара. Говорили, зарабатывает на торговле антиквариатом на сетевых аукционах. Про него тут вообще слишком много говорили, его сумасбродный облик возбуждал нездоровый интерес.
В тот день с утра штормило. Даже на бульваре было слышно, как шумит море. Небо в тучах. Прохожих почти нет. И я с этюдником у бара – в легком платье на обожженных солнцем плечах, с рыжей, растрепанной ветром гривой. Пишу акварелью то, что вижу. А отсюда, с холма в начале бульвара, я вижу скалы в море. Там, на обросших водорослями известняках, гнездились морские птицы. А с террасы бара из-под темных очков-авиаторов на меня все смотрел и смотрел старик в ковбойской шляпе и с бородой Маркса. Много вечеров подряд он изучал меня. Иногда прохаживался по бульвару, останавливался у меня за спиной и наблюдал, как я рисую.
А в тот вечер вытащил мундштук изо рта и заговорил со мной: