– За что?
– За героин, Ло. Китайский героин на русских улицах.
– Но Федька ни при чем.
– Это значения не имеет, – раздраженно прерывает она. – Просто обещай мне.
И я ей обещаю. Провожаю взглядом стремительно сбегающую по лестничным пролетам Ольгу. Закрываю дверь, сажусь на корточки и смотрю в точку. Китайский героин на русских улицах…
У другого берега в лед вмерзла баржа – эта посудина с обледенелыми бортами гниет на Говенской стороне уже полвека, не меньше. Однажды, совсем скоро, апрельской ночью на реке затрещит и расколется лед. Будет дуть ужасный ветер. Торосы начнут крошиться. Всюду встанет шелест льда. Мутная вода поднимется и затопит причалы. Ледоход, самый в моей жизни долгожданный, – до него всего-то несколько дней осталось. Апрелем уже пахнет воздух. Апрель – время, когда на предутреннем небе Северного полушария человеческому глазу не за что зацепиться. Почти не видно звезд. Разве что мерцают невзрачные далекие точки созвездия Тельца.
Мне бы хотелось, чтобы однажды в апреле к этой барже медленно подошел буксир. Гудок – протяжный и низкий в утреннем тумане, как голос валторны. Сцепка. Страховочный трос. Механик, жадно затягивающийся сигаретой у фальшборта. Навигационные огни. Буксировочный катер толкает баржу. Баржа впервые за полстолетия отплывает от берега и отправляется в свой последний сплав по апрельской реке. Она, несомненно, затонет. Она не жилец. Слишком стара, насквозь прогнила. Но хотя бы одну морскую милю. Со скоростью два узла. Под кормой буксира – кильватерная струя, вспененная гребными винтами. За этим мощным бурлящим потоком можно наблюдать вечно. Мимо поплывут буи – пунктир фарватера. Когда-то эти буи горели в ночи керосиновыми огнями. Каждый вечер бакенщики садились в вельботы и зажигали эти речные плавучие маяки.
Но всего этого нам не увидеть. Нам, возможно, теперь и до апреля не дожить. Ведь сучий китайский героин на русских улицах – это смертный приговор Африканцу. В эту минуту я готова пойти за ним хоть на дно Индийского океана.
Он мог бы забыть дорогу в чертов квартал – рвануть в свои Гималаи или на берег Аравийского моря. Но он вернется вечером. И вечером они его убьют – те, что под окнами, с обрезами. Господь снова жестко прокатил нас. На хрен мы придумали математику, чтобы объяснить ею мир? Он, марсианская гнида, никогда не мыслил математическими категориями, и мир по-прежнему необъясним. На хрен мы со времен ацтеков одурманивали себя марихуаной? Вселенная по-прежнему полна черных дыр. Черные дыры – сгустки темной тоски.
Вот сейчас я в последний раз полью Федькины кусты. Они совсем разрослись. Во всех четырех комнатах – метровые стебли и разлапистые листья, тропический лес лохматых, смолистых, пахучих, тяжелых соцветий. Прощайте, грустные мои пятилистники, дарующие откровения. Я смотрю на ржавый чайник у ножки стола, на патроны в этом чайнике. Теперь нам уже не помогут ни эти его патроны, ни моя опасная бритва. Мы спасемся, только если на господа найдет умопомрачение. Но боженька спокойно скручивает свой косяк из марсианской конопли. Сегодня он крайне расчетлив. Он мстит мне за Гробина, мудака моего возлюбленного.