то потом слышала, что он уехал – такой уж человек: рюкзак, сухпайки, жизнь на колесах. Космических масштабов свинья.
Так вот каким он был… Кровь кочевника текла во мне. Третья группа, резус-фактор положительный.
Я ей не поверила. Она знала его имя. Жестокая истеричка в растянутом свитере, все она знала.
– Он был похож на меня?
Мать удивленно приподняла бровь. Затянулась табачным дымом. Повела плечом:
– С чего ты взяла? Нет.
И вышла из моей комнаты.
Жаккардовый балахон банши, переметнувшейся на сторону тьмы, был готов. Я привела волосы в зловещий беспорядок, выкрасила губы в черное, надела ботинки, куртку и ушла прочь. Мать врала. Конечно, врала. Не в нее же я рыжая.
Был поздний вечер. В парке на скамейке пили водку Ванька Озеров и его шобла. У долговязого сутулого Ваньки были непропорционально могучие кулаки и лицо, похожее из-за прыщей на проросший картофельный клубень. Они зачем-то позвали меня к себе. И я, безотцовщина, пила с ними. Отец небесный и отец земной отвернулись от меня, от исчадия ада с рыжей гривой. Как же я напилась – до того, что твердь земная качалась, как палуба корабля… Хоть на Луну вой. Но Ванька Озеров здоровенной ладонью вдруг зажал мне рот. В ту ночь, с четверга на пятницу, они делали со мной все, что хотели.
После я неделями лежала под горой одеял и молчала. А на кухне мать втыкала с размаху нож в кусок сырой говядины. Я ей ничего и не сказала про ту ночь с четверга на пятницу. Мне больно было. От всего было больно. А еще было очень страшно представить, как Гаврила Гробин нахмурит густые брови, когда все обо мне узнает. Молчаливый тролль в пещере, в подземном храме из оливина. В этой его лунной пещере, наверное, гостит Бог. Не мой трепещущий боженька – покровитель дождевых червей. Настоящий. Безмолвный. Строгий. После блуда смертного как взглянуть в глаза горному троллю и его Богу?
Пока я лежала под горой одеял, расползались слухи. Я стала притчей во языцех для пацанов, что кишели прыщами и гормонами. А они хуже старух на лавочках. Старухи просто разносят сплетни, а эти сочиняют истории, леденящие душу. Тогда-то я и заподозрила, что это еще не дно. Падение предстоит долгое.
Однажды в апреле я выскребла все сбережения у матери из шкатулки, взяла с собой ее фотокарточку и сгинула.
Я думаю о ней иногда, глядя ночами на неподвижный квадрат лунного света на полу. У нее есть кофе, сигареты, одиночество и зима. Идеальные условия. Пусть к чертям собачьим бросает свои жалкие статейки и становится Маркесом.
Я скиталась в их мире, рисовала на бульварах людей за деньги и никогда