После этих слов мы с Джоном Лендеманом отправились гулять по тротуарам города, в котором не было никаких бульваров — одно название, зато были транспортные развязки, автострады, шоссе и поворотные мостки. Каждый из нас шел под зонтиком, медленно, и гуляли мы несколько часов, словно дождь обрушивался лишь на огромные здания, а к нам не имел никакого отношения, словно в незнакомом мегаполисе билось сердце, до которого мы хотели добраться. Конечно, ни сердца, ни чего-либо похожего мы не обнаружили. Блуждание в пустоте заставило нас обсудить довольно абстрактные темы. Например, мы говорили о том, что потеряли, пытаясь выиграть время и заработать деньги. О том, что разрушили, пока строили новое, прозрачное, чистое. Если бы дело происходило в европейском городе с платанами и скамейками, мы с Джоном в конце концов обсудили бы личную жизнь, наши заботы, планы, поражения и так далее, потому что обустроенное урбанистическое пространство располагает к задушевным беседам о мелочах жизни. Однако посреди азиатского мегаполиса, мира будущего, ставшего настоящим, осязаемым и видимым, мы чувствовали, как мы ничтожны, в сравнении со всем, что звучит, строится, продается, покупается, выторговывается, обменивается, отмывается и крадется — вокруг нас. Что мы собой представляли в этих джунглях, где обычный человек не имеет никакой власти? В атмосфере, где каждый полагался на себя и каждую минуту боялся, что мусоросжигатель превратит его в пыль — паф! — и нет человека, мы были словно батарейки, словно колесики в огромной машине.
После ночи, которая последовала за прогулкой, — мы с Джоном сели в разные самолеты и улетели туда, где мир не столь совершенен, но где есть тротуары. Перед отлетом мы оба на своих родных языках составили отчеты о важной международной конференции, в которой не участвовали. Спустя несколько дней мы стали писать друг другу письма, предпочитая ритм бумаги ритму компьютерной страницы. Мы открыли для себя прекрасное время, время ожидания письма, которое должно прийти. Время ожидания и еще — неожиданное пространство, порождаемое ожиданием. И безмерную радость при виде чудесного конверта. Гнев, если праздничные дни затянулись. Облегчение, потому что сердце немного успокоилось. Волнение из-за дурного сна, в котором почтальоны-садисты крадут письма, рвут письма, мочатся на них. Тревожное вздрагивание мысли, принадлежащей лишь тебе, мысли, которую слова ведут в мир, тебе не подвластный. Остановлюсь на этом, иначе текст от меня ускользнет. Риск уйти в сторону сразу чувствуется. Слова связываются между собой так, что тела сближаются, сплетаются. За этим следуют диалоги невероятной глубины, а персонажи тем временем меняют позы, придерживаясь рекомендаций сексологов, и говорят о жизни, о судьбе, о Боге, об электромагнитных волнах, о горе, о боли, о своем пупе, плутая во мраке. Все это превращается в сладкую кашеобразную массу, но многие читатели даже радуются — наконец-то им позволили отвести душу. Слова отлично знают, какими их хотят видеть. Если не остановить их вовремя, как я сейчас пытаюсь сделать, можно получить на выходе пятьсот страниц поражающего воображение текста о жестокости любви и трепещущем разуме — эхо подобных историй уже доносилось до нас из книг великих писателей, таких как Порций Лицин или Юань Хундао, да, и не забудем Алонсо де Эрсилью-и-Суньига, апостола Павла, Владимира Ильича и Мэрилин Монро. Да, ради денег (и не только денег) многие писали о сексе, прекрасном и ужасном, извращенном, поразительном в своей реалистичности. Так что я ограничусь этим, потому что писать об уникальности чьей-то истории любви, когда на карту поставлена жизнь месье и мадам Рива, просто нечестно. Мне стоит остановиться еще и потому, что конверт, который я держу в руках и который напоминает мне конверты Джона Лендемана — возможно, о нем и вовсе не стоило упоминать, — прислал Жонас Рива, сын месье и мадам Рива. Открыв письмо и не читая печатный текст, сразу скользнув взглядом к подписи, я понимаю, что отправитель Жонас Рива. Непроизвольно я сразу бросаюсь проверять, кому письмо адресовано — действительно мне.