– Ты врешь, – губы мои дрожали, но в мозг вошел заржавленный клинок упрямства. – Арестовывать его было бы глупо. Он не давал интервью, не подписывал протестных писем. Читал лекции о прозе – ведь ему давали же это делать, да? Они же заставили его выступить по радио, помнишь? Ведь он же сам однажды сказал об окончательном торжестве прозы, об эре прозы? Помнишь? Ведь он тоже зачем-то начал об этом говорить? Ты что, забыл, почему я ушла?
Дарт притянул за плечи, наклонился к уху. Горячее дыхание обожгло мочку.
– Как… ты… наивна.
– Но он же знаковая фигура. Мировая общественность…
– Не пори чушь. – Крупные губы, крупные слова. – Мы живем в закрытой стране, его взяли, а сейчас идет охота за нами.
– Ты манипулируешь мной. Не смей! Ты не из нашего круга! Ты никогда не любил его, – бросила я жестко, защищаясь от наползающего ужаса. – Ты ничего не понимаешь в литературе!
Стерпел и это.
– С моей идентификацией разберемся позже. Думаю, у нас только час на еду и сборы.
– Я никуда не поеду.
– Ты что, не смотрела новости?
– Я продала зомбоящик.
– Интернет уже отключили?
– Да.
– Понятно. И ты не покупала «Известия»?
– «Не читайте советских газет».
– Напрасно. Сегодня во всех новостях обсуждается смерть.
– Чья??
Стало так жутко, как в триллере самой лучшей пробы. Тишина, и вдруг капля воды разбилась о фаянсовую раковину.
– Что ты хочешь этим сказать… – прошептала я.
– …последнего большого поэта и официальный конец поэзии. Уже начали готовиться к похоронам. Воют на всех углах.
Я сползла на пол и в отчаянье обхватила его ноги в старых джинсах, пропахших жженой резиной.
– Не плачь, тут что-то не так, – это уже почти беззвучно, вместе с жаром выдоха. Поднял меня и встряхнул. Я была как вязанка дров. Разболтанная. – Они врут. Это значит только то, что его арестовали и прячут. Для чего-то он еще нужен, и, спрятав тебя, я узнаю все, что смогу. И потом мы его вытащим.
– Дарт?
– А теперь в темпе жрать. Договорим по дороге.
И вот тут у меня и хлынула из носа кровь.