Наконец, актуальное фото: красная листва на берегу реки на самом севере страны. Достопримечательность региона Асикава, где по лесам бродят бурые медведи и откуда уже недалеко до Сахалина. Красная листва, красный — дополнительный ко всему, что в этом краю остается вечнозеленым. Бамбуку. Соснам. Чаю.
В Германии невозможно себе представить, чтобы кто-либо отправился в путь ради одного только простого дерева с его листьями! Японский клен с его филигранной листвой, как и американский сахарный клен, сделался карминно-красным, когда начался период солнечных мягких дней и холодных, даже морозных ночей. Японское телевидение ежедневно сообщает о том, как постепенно меняется окраска листвы, и энтузиасты-эстеты, бросив все свои дела, толпами ринулись в леса для наблюдения.
Гильберт привык за последние дни, что ежедневные выезды на природу, чтобы любоваться деревьями, — обычай хоть и бесполезный, но тем не менее глубоко укорененный в японской культуре. Это не просветительская поездка в европейском стиле, это тебе совсем не то, что слетать на выходные в Рим и сделаться человеком, который видел Сикстинскую капеллу, Колизей, термы и портрет Иннокентия Х. Созерцание явлений природы не связано ни с искусством, ни с архитектурой, ни с историей, оно хрупко и таинственно, и если из него вырастает еще и некая форма познания, то его невозможно впоследствии ни объяснить, ни воспроизвести.
Он видел теперь перед собой лиственное дерево: за одну ночь оно стало совсем красным. Потом один за другим листья облетели, и вот дерево голое. А он не успел налюбоваться багрово-красными листьями, игрой цвета и пламени. Не наблюдал листопада, не видел, как листья падали в ручей и вода подхватывала и уносила их. Некоторые цеплялись за траву на берегу, иные прилипали к камням, дрожали на ветру, отрывались и уносились прочь.
Гильберт выключил телевизор. Налил себе чаю, выключил свет, подошел к окну. Снаружи — всё те же гротескные ветви в таинственном лунном свете.
Тени деревьев разгуливали по стене, беззвучно проносились по комнате, скользили у изножья кровати, выстраивались перед ней. Замирали, не касаясь простыни, и скользили дальше, гладили его по щеке; обволакивали прореженным кружевом из веточек, слишком воздушным и нежным, чтобы Гильберт мог его поймать. Лес бесприютных, неприкаянных, бесплотных деревьев, серый костер из теней. Ветер шумел, Гильберт слышал, как он мечется среди сосен, циновку на стене трепал сквозняк. Долгое одинокое путешествие. И все же. Он встал к окну, обеими руками взялся за чашку, на мгновение в чашке отразилась луна. Макаки хохотали где-то вдали.