Ощущая, что еще миг, и она сорвется, устроит прямо здесь грозу и ураган, Шуалейда обхватила себя руками, нахмурилась и сделала ровно один шаг к Бастерхази.
— Вот тебе правда, Бастерхази. Я голодна, я схожу с ума, я тоскую по Дайму и отчаянно боюсь за брата, но я никогда, ни за что не приду в твою постель. Потому что ты — мелкий пакостный шулер. Ты лжешь, изворачиваешься, притворяешься и снова лжешь! Ты пальцем не пошевелишь, если тебе это не выгодно! Ты не истинный шер, ты истинная дрянь! Меня тошнит от тебя!
Шуалейда резко замолчала, поймав себя на том, что плачет. От злости. Точно от злости.
И вообще — хватит. Бастерхази ничем ей не поможет, а сделок с мерзавцами она больше не заключает. Пора убираться.
Не слушая самонадеянное «это пройдет, малышка», она пошла прочь. Он ждет ее сегодня ночью в башне Рассвета? Пусть ждет. Она не придет. Он считает, что она не справится сама? Пусть мечтает. Она справится. Она — Суардис.
Ей некуда деваться.
20 день ласточек, Риль Суардис
Энрике шер Герашан
— Меня тошнит от тебя! — выкрикнула Шуалейда и побежала прочь.
Энрике сокрушенно покачал головой: все еще хуже, чем он боялся.
Подслушанный разговор многое прояснил. И еще больше запутал. Не то чтобы Энрике не видел, что Бастерхази нарезает круги вокруг Шуалейды, это-то как раз очевидно. Но «вернешься в мою постель»… Хм… Вот это звучит очень плохо. И то, что Бастерхази называет полковника Дюбрайна по имени — очень странно. Пятнадцать лет позиционной войны, интриг, пакостей и соперничества за Ристану, и вот тебе раз. «Дайм» сказано таким тоном, что…
Энрике не стал противиться искушению снова заглянуть в зеркало, настроенное на серебряную безделушку в сорочьем гнезде. Очень удачно расположенное гнездо, как раз над прибрежной полянкой, где любит сидеть Шуалейда. Иногда с книгой, иногда с проволокой и бусинами, иногда так просто. Но всегда одна. Она даже Бален не звала с собой на эту полянку, заросшую солнечными ромашками и звездными фиалками…
Ромашками и фиалками.
Ширхаб его нюхай, как он мог быть таким идиотом? Ромашки и фиалки растут вместе только в одном-единственном случае…
— Да-айм… — раздалось глухое и хриплое. — Дайм, мой свет… Я не знаю, как… не могу больше… Да-айм! Вернись, пожалуйста, мой свет…
Там, в зеркале, темный шер Бастерхази кричал — нет, стонал и рыдал — в небо, жмурясь от слез и сжимая в руках не вянущие солнечные ромашки. А те ластились к нему лепестками, светились, словно желая утешить.
Но он не замечал.
Энрике поморщился, отгораживаясь от хлещущего из зеркала отчаяния пополам с болью.