И все же, чем дольше Ельга сидела, держа младенца, тем сильнее до нее доходило: у Ингера снова есть сын! Если он окрепнет, вырастет, достигнет трехлетнего возраста, будет посажен на коня… Прекраса станет княгиней, ей, Ельге, придется отойти в тень. А потом ему исполнится двенадцать, он будет считаться мужчиной. И со временем сядет на Ельгов стол… Как его нарекут? Сын по имени Ельг у Ингера уже был. Иные люди, у которых умирают малые дети, снова и снова дают новорожденным почитаемые родовые имена, а ведь теми смертями предки дают понять, что не пришло им еще время вернуться в белый свет. Не стоит называть и этого сына Ельгом. А как? Хрориком, в честь Ингерова отца? Но Хрорик здесь не правил, его никто в Киеве не знает. Что уж говорить об отце самой Прекрасы – его имени Ельга и не помнила, кому здесь до него есть дело?
У оконца, снаружи, раздался осторожный, вкрадчивый стук. Ельга вздрогнула от неожиданности, разом вынырнув из своих мыслей.
– Кто там? – тихо спросила она в щель, чтобы не разбудить спящих.
Неужели Ингер, уже один раз повидавший жену и чадо, не пошел спать в гридницу, как ему велели, а все бродит в тревоге по двору?
– Впусти меня, – шепнул в ответ женский голос.
Тихий, глухой, он тем не менее прозвучал так отчетливо, будто губы говорившей прижимались к уху Ельги.
– Кто это? – в удивлении повторила та.
– Это я, Ольсева.
– Ольсева? – Ельга в удивлении встала.
Она не очень близко знала Иворову жену, но, разумеется, часто встречалась с ней, как и с другими знатными женами Киева, и знала ее голос, однако сейчас не узнавала его.
– Чего ты здесь? – в сомнении спросила она. – Я не велела тебя звать, у нас все ладно, подмоги не требуется.
– Впусти меня! – с настойчивой мольбой повторил голос. – Дай мне дитя покачать!
– Разбудишь роженицу, а она только заснула!
– Не разбужу! Я тихонечко… никто не услышит…
В этих словах Ельге почудилось странное удовлетворение, будто говорившая гордилась своей способностью пройти неслышно. Она оглянулась: Прекраса спала, и Дымница лежала, не шелохнувшись, в нескольких шагах от оконца, но не просыпалась, хотя обычно ее поднимал малейший писк, а Ельга, увлекшись, говорила почти в полный голос.
Даже пламя свечи на столе замерло.
Вдруг Ельгу пробрало дрожью, словно холодные пальцы пробежали по хребту. Нечто подобное она ощущала, когда призывала дедов к их осеннему столу. Ее пронзило ощущение, что рядом, за стеной, находится совсем чуждое существо. То, кому нельзя войти!
Третья суденица, темная сестра, посланница Марены. Та, которую не зовут, но которая сама находит дорогу к людскому дому.