Ингер еще не уехал, а Прекраса уже скучала по нему, мысленно видя совсем близко долгую вереницу однообразных зимних дней, когда его не будет рядом. Утешало ее ожидание: уже скоро должно стать ясно, не обманула ли ее водная владычица. Если да, то после возвращения Ингера она сможет обрадовать его уже верной вестью о грядущем рождении чада. И это, третье чадо она сохранит, чего бы ей это ни стоило!
Прекраса отошла от стола, развернула платок на ларе и вынула яблоко. Села рядом с Ингером и осторожно откусила.
– Откуда у тебя такое? – прошептал Ингер, повернув к ней голову. – Красное какое! У нас разве есть такие?
– Только это одно, – тоже шепотом вздохнула Прекраса. – На, откуси.
Три глубоких царапины от медвежьих когтей еще виднелись на лице Ингера, покрытые засохшей черновато-красной коркой. Прекраса каждый день промывала их отварами трав и смазывала мазями. Заживали они хорошо, без воспалений и гноя, но приходилось думать, что след от них останется надолго и шрамы будут видны даже годы спустя, когда побелеют.
Прекраса ласково коснулась его колена. Она хотела сказать, что и с этими рубцами он всегда будет красивее всех на свете, но промолчала. Разве в красоте дело? Она не очень-то замечала черты его лица, хотя когда-то именно их красота перевернула для нее весь свет. Теперь она как будто смотрела куда-то внутрь, на самую его суть, и именно там видела источник белого огня, что охватил ее при первом взгляде на него три года назад. И это не изменится, что бы ни стряслось с его лицом.
Оставив горшок и ложки на столе, они легли спать. Погасла свеча, в избе воцарилась тишина. Ингер скоро заснул – Прекраса до сих пор дивилась, как быстро мужчина умеет засыпать, за два-три вздоха! – а она лежала, прикрыв глаза и прислушиваясь. Она знала, чего ждет. Топота маленьких ножек. Возни, будто по полу ползает кто-то, кто еще не умеет ходить. Стука деревянных игрушек, треска берестяной трещотки. Может быть, звука падения, потом обиженного плача…
В полной темноте что-то холодное прикоснулось к ее груди. Прекраса вздрогнула, хотела схватиться за это место, но вынудила себя лежать неподвижно. На ее грудь как будто лег крошечный кулачок новорожденного. Так уже было с ней, когда она родила второго сына и Ольсева, Иворова жена, впервые подала ей чадо, чтобы приложила к груди.
Но это был не он, не Ельг-младший. Это был другой – тот, кого ей ни разу не удалось покормить. Она уже спала и видела во сне незнакомое чадо. Незнакомое, но самое близкое, ибо первенец – домашний бог любой семьи.
«Матушка, матушка! – позвал ее тихий, тонкий, нежный голос. – Не делай, как она велела. Не зови на пир владычицу водяную, завладеет она моим братиком, как мною завладела. Не отдавай ей на воспитание, погубит она его головушку. Позови ту, что неподвластна чарам воды. Тогда будет он жив…»