Повий, витрэ, на Вкраину,
Дэ покынув я дивчину…
Полулежа, грустно пели усатые хлеборобы, а казаки поворачивались в седлах, пристально всматриваясь в серые холодные дали: не улыбнется ли где-либо из оврага нарядное село с белыми хатками, стройными тополями и ветряками на выгоне; не появится ли в саду меж вишен милое лицо чернявой любушки?
* * *
Он придвинул ближе свечу, подлил теплого чая в чернильницу, взболтнул, а потом долго смотрел на перо, на котором поблескивала фиолетовая капелька. Торжественно вывел на картонной обложке бухгалтерской книги, конфискованной у местного купца:
Вздохнул и ниже написал: «Красноармейца 1-го Ставропольского полка Миколы Соломахи».
Потом с волнением раскрыл книгу. Провел ладонью по гладенькой, блестящей как зеркало странице. Даже подосадовал. Рука была грязная, шершавая, в мозолях, шрамы, царапины, ссадины: можно определить, где беляк пикой задел, а где колючими кустарниками до крови прочесало.
Наконец Микола смущенно оглянулся. Все впервые за несколько недель сладко спали. Беспечно улеглись вповалку на полу, на разостланных бурках. Смирный, уважительный хозяин-черниговец щедро настелил душистой соломы, и хлопцы тонули в запахах минувшего лета. С краю, возле самого стола, раскинулся Грицко; он даже порозовел, поздоровел во сне; чмокал губами, как ребенок, и сжимал кулаки, этот пятнадцатилетний боец революции и член великой партии Ленина.
В хате жарко натоплено, духота давит на плечи Миколы, и усталость свинцом разливается по телу. Как хочется спать! Хоть на один миг прислониться к лохматой бурке! Но он вытаскивает из-под бешмета «Кобзарь», вертит в руках. Изорвалось Миколино евангелие (так называли в отряде книжку), оттого что дожди его кропили, ветры трепали, сотни рук листали его, водили по нему пальцами, оттого что всегда на досуге хлопцы просят: «А ну, Микола, давай что-нибудь из Тараса… Или же дай, я сам». Каждому хочется почитать «Кобзаря». Но кто же может так, как Микола, взволновать Тарасовым словом, чтобы сердце занемело, так всколыхнуть величавым «Все идет, проходит — без меры, без края…», затем грустно прошептать: «Что же мне так тяжко?» — выжать горячую слезу тихим, приподнятым:
Другой нигде нет Украины,
Нигде другого нет Днепра, —
и бросить гордое:
Врага не будет, супостата,
А будут сын и мать, и свято
Жить будут люди на земле.
Разве не он, Микола, с детства повторял за Таней слова поэта! Все в их доме дышало Шевченкой, потому и восхищал Микола бойцов красотой Тарасова гения. И теперь, при неясном пламени свечи, как запев к дневнику, которому суждено пройти в заплечном мешке боевой путь и остаться для будущих поколений золотым документом невиданного в веках героизма, Микола торжественно выписал: