Плывет над станицей медное гудение. В церкви полно народу. На одной половине белеют платки, на другой синеют бешметы, черкески. Одурманивает людей ладан и густой запах восковых свечей. Рокочет где-то бас отца Павла: «Троне вышний…» А дьячок Леонидий — худощавый, долговязый — подхватывает тенорком: «…днесь двигнися…»
Но вот богослужение закончилось, и хористы, стосковавшиеся за лето по развлечениям, закхикали, задвигались. Прозвучал камертон, и басы рявкнули «Пречистую деву»:
Рож-дес-тво слав-но Присно-де-вия…
А тенора подкрались неожиданно и вырвались дружно:
Восхвалимь все дне-е-е-сь…
Кое-кто переглянулся: «Да-а, нет Опанасенко Иванка, оно и заметно…»
Как вдруг, точно церковь качнулась, — над всеми голосами взмыло девичье сопрано, тронуло холодком сердца:
Зашевелились в церкви, начали приподниматься на цыпочки, перешептываться:
— То она… барышня.
— Кто это?
— Соломахина дочка — Таня.
— Где?
— Там… Коса до земли… Учительница.
— Ой, бравенькая ж, да как зоренька…
— Тс-с-с…
«От корене жезл…» — задыхались басы; плавно снижаясь, никли тенора. Таня пела, никого не различая, кроме, как ей казалось, рядом стоящего Иванки. Вспомнилось, как в юности стояли на этом месте, как пели друг другу, не понимая текста, счастливые тем, что их звонкие голоса, крепко обнявшись, несутся, оторвавшись от остальных, куда-то высоко-высоко к небесам…
«Иванко, милый мой… где ты теперь?.. Пусть хоть голос мой долетит к тебе…»
Засияло в церкви, словно стены стали хрустальными; легко, упруго взлетело сопрано под своды, затрепетало, рассыпалось дождем, посыпало серебристой солью в глаза молодицам, прозрачной росой припало к сердцам мужчин. Невольно все подались вперед, покоряясь какой-то волшебной силе, и будто оторвались от земли, зачарованные, глотая подступившие терпкие комки.
Ее голос рвался все выше и выше и, казалось, расшатывал церковь, даже жутко становилось и туманилось сознание.
— Ой, горе!.. — шепнула, не выдержав, какая-то молодица.
Отец Павел крякнул и, довольный, оглядел своих прихожан: «Ого-го, эта канареечка будет привлекать рабов божьих в церковь… и доходик… гм… увеличится».
Но когда он после служения вышел на паперть, то почувствовал что-то неладное. Таня стояла в тесном кругу людей.
— Ой, ты ж, ангел наш, — говорила какая-то старушонка. — Дай погляжу на тебя, солнышко. Спасибо! Будь я помоложе, так, ей-богу, записалась бы в твою комедию…
— А вот вы, — обратилась Таня к низенькому, так и вспыхнувшему Тритенке. — У вас прекрасный голос.
— Где там, Татьяна Григорьевна…
— Я же слышала. Вам бы сыграть Миколу. Вы такой энергичный, веселый, да еще и танцор завзятый.