Таня была приглашена за старшую дружку. Она перепела все свадебные песни, какие только знала, да все как-то непроизвольно возвращалась к волнующей: «Ох, и повей, повей, буйный ветер». Это не свадебная песня. Но никто не мешал Танюше поведать, что она «высмотрела свои карие очи». Многим девчатам и молодицам припала к сердцу эта песня о тяжкой разлуке с любимым. Теперь уже не только Тане одиноко напевать в саду:
Сю ничку нэ спала, ще й другу нэ буду,
За тобою, сэрце, як голубка, гуду…
Гулянка не утихала, даже когда перед рассветом в клеть, где было навалено сено и постелены белые полотняные рядна, повели молодых. К утру людей осталось маловато. И тут на хате Винниченков появился человек. Это был далекий родственник Шейко; пьяный и неуклюжий, он пробирался по гребню крыши и, проваливаясь сквозь пропревшие камышовые связки, лез к дымарю. Заметив у него в руке белый платок, Таня догадалась о его намерении и покраснела: «Что это?.. Неужели будут позорить девушку?..» Таня оглянулась и увидела кучку старушек, которые, сладко причмокивая, выжидали дальнейших событий.
— Что вы наделали? — бросилась к ним Таня. — Зинка — славная девушка, она еще почти ребенок…
— Э-э, барышня, такой обычай, — прошамкала одна из них.
— Эге ж, эге ж, другим острастка будет… Чтоб не теряли головы девки. Когда-то бывало…
«Когда-то…» — у Тани защемило сердце.
— Бабуся, некстати сейчас такое делать… Слышите? Да и виновата ли она?..
— Гай-гай, оно так, барышня, вроде и Гнат не виноват, и Килина невинна, только хата виновата, что впустила на ночь Гната.
А Таня вспомнила живоглота Сергеева, его сынка-есаула. «Звери! Это они обесчестили зореньку нашу!»
Из сада бежали мужчины — родня Винниченков.
— Тю-тю, дурню, перепил, чи що!..
— Сват, да слазьте ж бо!
— Не шути, Охрим, довольно…
Их голоса тонули в песнях, галдеже, громком смехе: в хате похмелялись.
— Чуешь, печерица чертова, слазь!..
— Или возьми вот это, — кто-то швырнул на хату красный башлык.
— Ни-ни! — отмахнулся Охрим, и башлык зацепился за гребень крыши. — Пусть люди видят.
Но едва успел он пристроить на крыше кнутовище с белым платком, как в него полетели комья глины.
Охрим взревел и потешно пригнулся за дымарем.
— Чего кидаешься, бисова душа! — зашумели подоспевшие родичи Шейко.
— Надо еще матери хомут надеть!
— Сними!
— Не снимай, Охрим!
— Пусть все видят, что девка нечестная…
— Кто нечестная? Наша Зинка?! Мозоли ее нечестные?!
«Бац!» — и покатился один из родичей Шейко.
— Ага! Ось воно як!.. Н-на!..
— Гех!
Мгновенно между казачьим и мужичьим родами разгорелась драка. С ужасом смотрела Таня, как честные, горькие побратимы, которых всегда объединяла нужда и труд, теперь старательно колотили один другого своими пудовыми кулаками. Но вот выбежал Петро, и все замерли. Он заметил белый знак на хате и горой пошел на толпу Винниченков — родичей Зинки. Женщины запричитали: Петро легко ударом в ухо убивал коня. Что теперь будет?! Уже одного подмял — тот и не охнул. Винниченки метнулись к плетню, повыдергали колья; кто-то подбежал с оглоблей, свистнул шворень… Петро не останавливался.