Таня Соломаха (Плачинда) - страница 49

Люди ходили на работу в помещичьи экономии, на кулацкие хутора; осиротевшие женщины вязали за шестой сноп[9]; не по годам взрослели дети, уже хлебнув немало горя.

А кулачество бесилось. Каждый день дикие, шумные оргии. В отпуску шаталось много офицеров. Пьянствовали, носились по станице на конях, пугая девушек.

Костлявый, сутуловатый дьячок Леонидий — бездомный священнослужитель, правая рука отца Павла — приплясывал у винной лавки:

Ему подпевала гулящая Химочка — подлиза и доносчица (следила в церкви, кто не молится, насмехается над попами, и все передавала святому отцу). А дьячок Леонидий и в самом деле размахивал бархатным мешочком, в котором звенели деньги. Слушали это звяканье станичники, задевало оно их за живое, в дьячковом-то кошельке была кровушка людская.

Ходит Таня по тропкам своего детства, ласкают ее родные ветры, веет отовсюду материнскими колыбельными песенками и сказками бабушки. Как во сне — вербы над Сулой, груша у старой хаты, аист на крыше и соловьиное пение.

Пришло как-то письмо в Попутную Соломахам — от бабушки, жившей возле Лубен, письмо о том, что она уже совсем одряхлела, отходила свое по веселой земле и теперь готовится на тот свет. Но хочется старенькой перед смертью хотя бы послушать их голоса (видела она уже совсем плохо, как сквозь сито). И пусть кто-нибудь приедет на Полтавщину, погостит и прихватит старушку на Кубань.

И вот Таня в родном селе, утопающем в садах. Гудят пчелы, пахнет медом. Легкие облачка плывут над Сулой. Днем Таня полола огород, заросший сорняками. Бабуся пекла на дорогу хворост и калачи, а дед — во всем белом — топтался возле Тани, выносил бурьян на межу. Был он тихий, безучастный, точно не от мира сего.

— Дедушка, — кричала Таня ему на ухо, — а правду ли кобзари поют о Марусе Богуславке?

— Святая правда… — и начинал рассказывать. А вечером, когда уже невыносимо болела спина, Таня шла к золотой Суле. Вода в ней действительно золотистая, красноватая. Зайдешь в речку — и становишься, будто бронзовый.

Узнала Таня полувысохшую вербу, с которой когда-то прыгала в речку. Но там верещали малыши, и она пошла дальше. Разделась под тихими вербами и вошла в теплую воду…

Когда вышла из воды, круглая луна выглядывала из-за верб, над левадами стлался туман, в селе лаяли собаки, тонкий женский голос звал: «Степанко-о-о!.. Ужина-а-ать…»

Как будто не было ни горя, ни страданий людских, ни революций, ни передряг. Стоя на коленях, выкрутила и расчесала косы, как вдруг что-то треснуло под вербами. Взглянула настороженно в темноту. Забилось сердце — там метнулось что-то белое. «Ага, — усмехнулась, — испугалась водяного…»