Он размышлял – и в то же время вспоминал, что Опалин произвел на него впечатление кого угодно, только не глупца, и что, несмотря на молодость, он был въедлив, последователен и упорен. «Значит, он решил, что ему проще закончить свое дело, арестовав Виноградова, – подумал Киселев. – Кого-то же надо арестовать, чтобы отчитаться, и вовсе не просто так ему дали с собой эту бумажку». Думать об этом было так противно, что он ощутил во рту вкус ржавчины. «Вот оно, новое поколение, ради которого мы проливали кровь… Сволочи и карьеристы, которые идут по головам. Конечно, ему удобно будет иметь дело с Виноградовым. Отберет у него морфий, и бедняга что угодно подпишет…»
На следующее утро Киселев встал в прескверном настроении, которое ничуть не улучшилось, когда он увидел, что у Лидии красные глаза, и понял, что ночью она плакала. Явился Пантелей, но вел себя вежливо, ничего не требовал и только намекнул, что племянник ему нужен для работ, а теперь, когда его увез с собой Опалин, все стало как-то зыбко и странно.
– Мы понятия не имеем, вернется ли товарищ Опалин, – сказала Лидия Константиновна с раздражением. – А что касается судьбы вашего племянника… Если он не арестован, то, наверное, вернется.
Пантелей шмыгнул носом, надел картуз, который мял в руках, и решился.
– Фельдшер утром вернулся, – сказал он.
– И что? – спросил Платон Аркадьевич напряженным голосом.
– Принимает.
– А о докторе он что-нибудь сказал?
– Сказал, заболел.
– На Лубянке он заболел, – проговорила Лидия Константиновна, не сдержавшись, едва Пантелей ушел. – Болезнь известная…
– Угрозыск – не ГПУ, – сказал учитель. – И они не на Лубянке, а где-то в другом месте.
– Ах, не говорите, чего не знаете, – напустилась на него учительница, которую обуревали дурные предчувствия. – Вы можете поручиться, что с доктором сейчас все в порядке? Вот! Вы не можете, и я не могу, и никто не может…
Опалин вернулся в третьем часу и, видя, как он идет к усадьбе, сдвинув фуражку на затылок, Лидия Константиновна вся передернулась.
– Я не могу с ним говорить… Видеть его не могу. Уж лучше вы, Платон Аркадьевич…
Она убежала к себе во флигель, повалилась на стул и обхватила пальцами виски. Перед внутренним взором неожиданно явилась старая картинка: страус прячет голову в песок. «Да, я страус, – подумала Лидия Константиновна с тоской, – трусиха… Жалкая трусиха». Она не представляла себе, как теперь будет общаться с человеком, который схватил несчастного доктора, как будет смотреть ему в глаза. «И фельдшер помог! А я-то считала его приличным человеком…» Минуты текли, она опустила руки и сидела, устремив взгляд в никуда. В голове вдруг ожило видение из прошлой жизни: дамы в шляпках и платьях почти до пят, с ракетками в руках, и управляющий Чернецкий, как всегда оживленный и галантный после партии в теннис. Соперницы его постоянно подозревали в том, что он играет не в полную силу, потому что он мог ударить по мячу так, что не было никакой возможности отбить его. «Да, теннис… и мирная жизнь… – думала Лидия Константиновна, расчувствовавшись и шмыгая носом, – и ведь не ценили же, ничего не ценили, и я не ценила. Проклятое самодержавие, свергнем царя – ну и свергли, и такое полезло на свет из всех щелей… Бесы. Нет, какие тут бесы, – тотчас поправила она себя, – ведь я же знала этих мужичков, видела их, и тех, которые в соседних имениях резали помещиков, тоже видела… При царе шапки ломали и благодарили за каждую малость, а потом… Но откуда же мы знали, что они настолько нас ненавидят. Пушкин первый понял, когда писал про Пугачева, а лучше всего понял Достоевский… И зря Платон Аркадьевич считает, что Толстой…»