Русин смутился, покраснел, буркнул что-то, но понял, что легко ему не отделаться. А сказать отцу, куда и зачем он ходит, не мог, не имел права. Старик раскричится, может поднять шум на все село.
— Собираемся с друзьями, — сказал он, преодолев первоначальное смущение и взглянув на отца. — Почему ты спрашиваешь?
— С какими друзьями? — отец смотрел хмуро и недоверчиво. По раздражению, с которым он спрашивал, Русин понял, что старый злится не из-за Тинки. Он догадался, куда гнет отец, и насторожился.
— С друзьями… на фронте вместе воевали… — Русин волновался, но внешне выглядел спокойным.
— Знаю я этих друзей! — Старик насупился. Он тяжело дышал, ноздри его расширились — явно решил поругаться. — По кривой дорожке повели тебя твои друзья.
Русин снисходительно улыбнулся. Видно, отец все еще считает его мальчишкой и отчитывает, как провинившегося ученика.
— Какие друзья ведут меня по кривой дорожке? — Он с любопытством и вызовом посмотрел на отца. «Раз затеял этот разговор, — говорил его взгляд, — давай доведем его до конца!»
— Сам знаешь, какие! — Старик нахмурился. — Я тебя только предупреждаю.
— За предупреждение спасибо, но ошибаешься. — Русин говорил медленно, с достоинством и, выходило, что не отец его, а он наставляет отца. — У меня хорошие друзья, они плохому меня не учат и не станут учить. И… — Он запнулся и замолчал.
— И? — настойчиво повторил старик.
— И… и… и потом — я не маленький.
— По годам-то нет, а вот по уму — неизвестно, — многозначительно заметил отец.
— Надеюсь, что за эту войну немного поумнел, — твердо ответил Русин.
— Уважай тех, у кого голова побелела, сын.
— Когда надо, я прихожу к тебе за советом и буду приходить.
— А когда не надо? — Старик приподнялся и окинул сына насмешливым взглядом.
— Тогда делаю то, что считаю нужным, — хрипловатым голосом ответил сын.
— Когда ты поступаешь по своему разумению, я за тебя не боюсь, — наставнически сказал отец. — Но боюсь, что ты увязался за зелеными юнцами…
— Посмотрим… — Русин хотел что-то возразить, но промолчал.
— Как бы не стало поздно.
Русин внимательно посмотрел на отца. О чем он, собственно, беспокоится? Наболтали ему что-нибудь или вбил себе в голову какую-нибудь глупость?
— Ты, отец, о чем это? — спросил он тоном задетого за живое человека. — Я что, вор, разбойник, что я сделал?
— Потом поговорим, — отец махнул рукой, потому что не был уверен в своих опасениях и наверняка знал только то, что сын читает газету тесняков.
— Давай уж лучше сейчас поговорим! — с решительной настойчивостью потребовал сын.
Но старик молчал. «Хоть бы я оказался неправ, — подумал он. — Но я прав, прав…» Невыносимая тяжесть легла на сердце. Он вытащил табакерку, скрутил цигарку, жадно, глубоко затянулся. Ему казалось, что почва уходит у него из-под ног. Самые близкие люди не понимают его, не хотят ему помочь. Сквозь пальцы смотрят на происходящие кругом беспорядки, сами осложняют политическое положение и, как ему казалось, заводят его в тупик, из которого нет выхода. С презрением, которое пронизывало его до костей, старый Гашков смотрел, как все меняется, ломается, преобразуется. А ему не хотелось меняться. Ему хотелось, чтобы все шло так, как шло до сих пор, и устраивалось так, как было выгодно ему. Как хорошо жилось еще лет пять назад! А что стало теперь? Если бы он, Добри Гашков, проспал эти пять лет и теперь проснулся, он бы решил, что весь мир сошел с ума… И ничего этого не случилось бы, если бы не развязанная Фердинандом и либералами война… И если бы не большевистская революция в России, помутившая рассудок людей.