3
— Откройте, — требовательно повторяет кто-то низким голосом и дергает дверную ручку.
— Сейчас.
Рыжий подходит к двери, которая теперь кажется еще более ослепительной, и отодвигает задвижку. На пороге возникает фигура какого-то верзилы с проседью в волосах, в белой рубашке и шелковых прорезиненных брюках.
— Я этого не хотел. Это не умышленно. Не умышленно! — Он пытается забраться на окно, но решетка мешает ему.
— Я — Гомес, инструктор. — Неторопливый низкий голос наполняет все помещение. — Что это вы взаперти сидите, как старухи? Я хотел бы сверить запись.
Он, двигаясь вдоль стены, подходит к судье, и взгляд его упирается в зеркало; зеркало уже не играет всеми цветами радуги, оно мутное, невыразительное, словно осколок закопченного стекла.
— Между прочим, пенальти вы назначили неправильно. Своим пенальти не назначают. Особенно на последней минуте, когда исход матча еще не определен.
«Они подослали его ко мне, — догадался судья. — Он на их стороне, он тоже держит их сторону, и сейчас я совсем беспомощен, я разбит, как это старое зеркало, которое от малейшего толчка рассыплется на миллионы осколков… А разбитое зеркало приносит несчастье. Разбитое зеркало — это хуже, чем черная кошка, потому что его — не избежать…»
— Одиннадцатиметровый был спорным, конечно, — заметил рыжий. — И это все. Я этот фол не видел. А он при том был. И раз видел, то должен был назначить пенальти.
— Я его не видел. — Лоб судьи снова покрывается испариной, словно он все еще мечется по футбольному полю, словно все еще, собрав последние силы, мчится за мячом и клубком тел. — Я вообще ничего не видел.
— Меня зовут Гомес. Испанское имя, но я из Ла́мача. Ведь и в Ламаче может родиться Гомес, а?
Парни, до сих пор валявшиеся на койках, начали переодеваться. Из раскрытого гардероба пахнуло нафталином. «Что со мной будет? — Судья вопрошающе взглянул на Гомеса. — Они переодеваются, а что будет со мной?»
— Сожалею, что из-за этого подняли такой гвалт. Вы были великолепны, но разве толпа может это оценить? Где им понять, что вы были великолепны как раз потому, что назначили пенальти, когда этого меньше всего ждали!
— Что со мной будет? — спросил он вслух.
— Мое имя Гомес, и мы что-нибудь сообразим. Я в этой лавочке уже пятнадцать лет ошиваюсь. Не стоит тут ломать голову. Ясно?
— Нет, — он взглянул на него, — тут уже ничего не решишь.
— А что нужно решить?
— Я стоял спиной к воротам и видел их лица. Ребятам страшно хотелось забить гол. Они очень хотели выиграть. Это даже были не они, а какое-то крайнее воплощение страсти. И я сразу почувствовал, что я на их стороне. И у меня тоже защемило сердце. Я тоже начал желать. Уже не помню чего, но желал страстно. Мы стали единым целым, единой плотью. Ногам не терпелось отправить мяч в ухмыляющийся прямоугольник, затянутый сеткой, и голова должна была выполнить их приказ. Я знал, что другого выхода у меня нет, что без моей помощи они погибли. И я послушался. Я дунул в свисток и указал на белую точку. Это был конец.