Он не протестовал, хотя в ее предложении содержалось снисхождение богатой принцессы к нищему подданному. Он не дал ей понять, что она ставит его в неловкое положение, когда он, ассистент с невысоким, но все-таки вполне приличным окладом, позволяет платить за себя студентке. Но разве то была обыкновенная студентка? Мне нельзя про это думать, мне нельзя про это думать, что вот однажды настанет день, когда я войду в кабинет декана и скажу: «Доброе утро, тестюшка, хорошо ли выспался?» Или, может быть, так: «Ну, как спалось, батя?» Или даже: «Привет, ты как?» Нет, он изо всех сил сопротивлялся образу, в котором Вера сливалась со своим отцом, где уже не было ни Веры, ни Барты. Веру бы я заметил и при других обстоятельствах. Так же, как заметил Беату. Как замечал других женщин. Они просто бросаются тебе в глаза. Сначала бросаются в глаза, а потом… С глаз долой — из сердца вон. А что, если не получится из сердца вон? Что, если Вера поселится в нем постоянно? Это заводило его в рассуждения о будущем, которое отстояло от него дальше, чем Бостон Зеленого. Он поймал себя на том, что опять думает об этих двух: Зеленом и Барте. Он украдкой взглянул на них. Они сидели, наклонившись друг к другу и сильно жестикулируя.
«За тебя, Томаш».
Верин голос вернул его к восприятию холодного, запотевшего бокала, который она ему протягивала.
«За тебя, Вера».
Его взгляд упал на настольный календарь. Томаш аккуратно помечал в нем сроки каждого совещания, каждого визита. Но сегодняшний день был пустой. Лишь в уголке приютилась маленькая, едва заметная цифра «50». Даже не цифра, а так, закорючка, знак, понятный только ему одному. Он поставил его еще в январе, когда в первый день нового года листал календарь, рассматривая в нем снимки. Фотографии были такие же, как всегда: белые заснеженные горы, свежая пашня, идиллические пейзажики, потом цветущие луга, прозрачные голубые озера с лодочками и сетями рыбаков, багрянец опадающей листвы, дождь, мгла и опять снег. Он всегда удивлялся, откуда берется столько фотографов, чтобы каждый год заполнять календарь совершенно одинаковыми картинками, различающимися лишь углом зрения да интенсивностью цветовых контрастов. Он чувствовал, что ни одна из фотографий его особенно не привлекает, не запечатлевается в памяти. С ремесленной безучастностью проходили перед ним парадом времена года — и с такой же безучастностью прощался он каждую неделю с очередной картинкой, не оставлявшей в душе ни малейшего следа. Понедельник: Бирош — 10.00, занятия — 14.00. Вторник: конференция — 9.00. Среда: дантист — 10.30, совещание у главного — 14.00. Четверг: 50, 50, 50. Пятница: ничего. Ему захотелось дописать: почивание на лаврах — без перерыва. Он снова вернулся ко вторнику. Конференция была необычная. Он впервые участвовал в мероприятии, во время которого почувствовал, что дело обстоит гораздо сложнее, чем представлялось ему из окна кабинета. Председательствовал директор завода Бирош, маленький, неказистый, но заряженный энергией, как молчащая до времени сопка. Голос у него был пронзительный.