— Ясное дело. Ведь вы заплатили. Да цирк все равно не начнется так скоро.
— Какой еще цирк?
— Всему свое время, — отрезал Клен и повернулся к нам широкой спиной, давая понять, что не скажет больше ни слова. Сознание причастности к не раскрытой еще тайне в целом было даже приятно, если бы Клен раньше не подводил. А такую возможность я старательно отвергал: ведь я заплатил, дал ему крону, и потому убеждал себя в том, что ожидание не обманет меня. Все уроки я просидел сам не свой, вертелся на лавке, не мог сосредоточиться, размышляя о том, чем вызвано странное поведение Грчалы, оно удивляло нас уже давно, но мы принимали его в общем благосклонно, а зачастую с нескрываемой радостью. Ведь Грчала был гроза школы, учитель, которого все мы и ненавидели, и боялись. Проходя по школьному коридору, он словно бы электризовал нас: мы мучились, задыхались, не смея даже вздохнуть в его присутствии. Ужас охватывал всех и тогда, когда отрывистые команды Грчалы доносились к нам со школьной спортплощадки. Дело в том, что в начале урока Грчала, не считаясь с погодой, выпроваживал свои жертвы на двор и гонял их там и в зимнюю стужу, и в дождь, и в вёдро, покуда обнаженные тела ребят не начинали лосниться от пота. Но и позже, когда он впускал их наконец в свою камеру пыток, — даже потом тень его неотступно витала над нами. Пронзительный визг его свистка вторгался и в возвышенные строфы Вергилия, рассекал ряды квадратных уравнений, сопровождал последние времена Великоморавской державы. Иногда я готов был поверить, что свисток Грчалы завывает здесь даже ночью, пронизывая тьму, как безысходный собачий вой, и перегоняя через козлы, брусья и турники невидимых призраков, не давая им ни минуты покоя.
Наконец прозвенел звонок, и мы с Кленом молча вышли из класса. В коридоре я спросил его:
— Куда пойдем?
— Не суетись, — ответил он. — Дал крону, так не заблудишься.
Он направился к боковой лестнице, которая вела в подвал. Это была узкая винтовая лестница с железными перилами.
— Туда ходить запрещено, — сказал Герман. — Накроет сторож — погорим.
— А я тебя не заставляю, — просиял Клен с сознанием собственного превосходства. — Боязно, так вернись.
— Я-то не боюсь, — стушевался Герман, — но вот не влипнуть бы из-за этого в какую бузу…
Клен звякнул в кармане монетами:
— Не пожалеете. Я играю в открытую.
Мы спустились в подвал. Внизу была кромешная тьма: засыпанные углем окошки не пропускали света. Клен замедлял шаг, ступая осторожно, и сиплым шепотом предупреждал нас, где наклониться, где обойти забытую кем-то тачку. Дорога в темноте казалась бесконечной, и, когда снова развиднелось, свет на мгновение совершенно ослепил нас. Мы вышли на серый двор, отделенный от спортплощадки высокой обшарпанной стеной. Это был небольшой квадрат, уставленный рядами мусорников, около которых громоздились кучи шлака. В одном углу стояла пустая собачья будка с обрывком заржавленной цепи, в другом штабелями сложены поломанные парты.