Брызнул ослепительный солнечный свет, уличный шум обрушился на нас, словно из какого-то иного мира, в котором все сияюще-лучезарно, а бесконечная лестница и затхлая атмосфера мрачной комнаты, не проветривавшейся по меньшей мере четыре дня, ушли куда-то далеко в воспоминания и затерялись там.
— Вам надо будет подписать протокол. Мы вам сообщим когда.
Голос милиционера вернул меня к действительности, напомнив, что, несмотря на радостное оживление вокруг, меня вызывали опознавать труп нашего директора, хмурого, аскетически худого человека.
Директор мне нравился, пожалуй, как раз из-за своей неприступности и слепого упрямства. Завтра я должен был представить ему экономический анализ состояния дел в нашей небольшой типографии. Директор попросил меня сделать это вроде бы даже частным порядком, словно не доверяя официальным отчетам нашего экономического отдела, которые мы ежеквартально представляли на больших листах в главное управление. Я просидел несколько бессонных ночей над этим анализом, а теперь оказалось, что результаты своих исследований завтра я никому не подам. Их попросту некому подавать, и они останутся лежать в нижнем ящике моего письменного стола как напоминание о Венделе Страке, который незадолго до своей кончины почтил меня неожиданным и — надо сказать — лестным доверием.
— До свиданья, — попрощался усатый милиционер, его коллега молча отдал честь, и они сели в голубую милицейскую машину.
— Меня зовут Цирбес. Микулаш Цирбес. Если вам понадобится сняться всей семьей или на паспорт…
— У меня нет семьи, — отрезал я. — И я не собираюсь путешествовать.
— Моя фамилия Цирбес, — повторил фотограф и протянул мясистую руку, покрытую рыжей порослью. — До свиданья.
Дверь голубой автомашины еще раз хлопнула.
Первой отправилась желто-белая санитарная машина; круто развернувшись, она дала задний ход, болезненно скрежетнула и укатила. Машина была старой модели, и я подумал, что она, видимо, используется для перевозок лишь городским моргом. Потом взревела сирена милицейской машины, и на крыше ее завертелась мигалка. Улица на мгновенье замерла. Машины выехали к перекрестку, свернули и тут же потерялись из виду. Какое-то время до меня еще доносились рыдания сирены, похожие на звуки погребального колокола, но вполне возможно, что это я придумал.
Сегодня день для меня кончился два часа назад, когда усатый милиционер без особого шума выломал двери квартиры Страки. Четыре дня мы ничего не знали о нем; собственно, его мы и не нашли, потому что посреди комнаты на ковре лежало лишь его безжизненное тело — скорчившееся, съежившееся тело лилипута.